работе. А к остальным он относился как зверь, не давал вздохнуть. Правда, Коломенскому было абсолютно наплевать на то, что ты делаешь, – лишь бы ты не сидел, а ковырялся в забое кайлом или лопатой. Но стоило ему увидеть своего бригадника сидящим, как он кидался на него с изысканной бранью, а если человек не сразу поднимался, то помогал ему пинком ноги или ударом кулака.
На прииске Коломенский разбил нас на пары и отвел участки работы. Тут же выдали инвентарь: тачку, два кайла, две лопаты штыковых и две шуфельных[194]. Выдали и по паре рукавиц, предупредив, что это на две недели. Но рукавицы были такого качества, что даже при самой малоинтенсивной работе превращались в тряпки максимум через два-три дня, а так как новых раньше чем через две недели не выдавали, то приходилось их ремонтировать самим в свободное время из подручных материалов подручными средствами.
Попался мне в напарники Мотя Лерман из Новосибирска – тоже еврей и тоже радиоинженер! Срок у него был пятнадцать лет, а умер он в том же 1939 году осенью – перед тем, как отправиться в специальный тюремный лагерь на прииск Мальдяк, когда нас, всех «тюремщиков», перевели в РУР (роту усиленного режима).
Кайла и лопаты были неплохими, но тачка никуда не годилась: колесо у нее еле-еле крутилось, баланс был намного в ручку и тащить ее, груженую, к бункеру (это метров двести-триста) было сплошным мучением. Я попросил у Коломенского разрешения отремонтировать тачку и, вооружившись топором, молотком и клещами, взялся за дело. Часа через два мы с Мотей привели ее в рабочее состояние: колесо крутилось, как на подшипниках, баланс отрегулировали так, что даже полно груженная тачка в руках почти не чувствовалась, и везти ее к бункеру можно было, затрачивая силы только на преодоление трения колеса о дощечки трапа. После этого мы взялись за работу: вдвоем кайлили грунт, насыпали тачку, и пока один отвозил ее на бункер, второй кайлил грунт, заготавливая его на следующую тачку. Коломенский, видя, что мы работаем на совесть, не трогал нас и даже раз угостил курящего Мотю махоркой на цигарку.
Технология работы нашего прииска была проста: сердцем прииска была бутара – длинное деревянное корыто, длиной метров сто. На дне этого корыта лежали специальные сита, под которыми находились ящики для сбора металла. Русло текущей неподалеку речки Красавицы отвели так, что вся ее вода сильной струей протекала через корыто бутары. Само корыто было наклонено к горизонту градусов на десять, и в верхней части его находился бункер, в который высыпали грунт из тачек. Вся работа проходила следующим образом: землекопы (как мы с Мотей) кайлили золотоносный грунт и грузили в тачки, которые по дощатым трапам отвозили на бункер бутары и там опорожняли. Высыпанный в бункер, грунт сразу же попадал под сильную струю воды и вместе с ней передвигался по корыту (в этом помогали рабочие-бутарщики, которые специальными швабрами проталкивали застрявший грунт). В процессе следования по корыту металл, более тяжелый, чем порода (удельный вес золота – 19,6, а грунта – 2,5–3,0 г/куб) через отверстия сит в нижней части корыта проваливался в ящики для его сбора, а промытую породу сбрасывали в отвалы, высота которых достигала пятнадцати-двадцати метров. В такой бутаре по этой технологии за световой день намывалось до пятишести килограммов металла. Игра явно стоила свеч!
Использованная вода скапливалась под бутарой в небольшие озерца. Для более полного использования этой воды около них были установлены две так называемые «американки»: это были такие же, только меньшей длины, бутары, но поскольку вода в них самотеком уже не заходила, то в голове бутар установлено было по два обыкновенных четырехручных пожарных насоса, на которых работали посменно восемь зэков. Насосы непрерывно качали воду из озерец к голове бутары, а вся остальная технология была такой же, как и на большой бутаре. Худо-бедно, а килограмм, а когда и больше, металла давали в день и эти американки. Никакой механизации на прииске не было, все вручную. Не было даже электрического освещения, о чем сильно печалился начальник прииска, ведь будь такое освещение, можно было бы организовать и ночную смену, а так вся ночь проходит даром.
Общее начало работы в шесть утра, конец – в восемь часов вечера. Перерыва на обед нет, в двенадцать часов дня те же зэки-повара привозят на себе (лошадей очень мало, и начальство их использует для своих разъездов) из лагеря две полевые кухни (потом приспособились варить обед прямо на прииске), а все рабочие поочередно, не останавливая работ, подходят, получают пищу и тут же с жадностью ее поглощают. Еду получают в котелки, сделанные из консервных банок, литра по два-три, так что добавок уже не надо. Поел – дай поесть и своему напарнику, ведь работа на бутаре не прекращается ни на минуту. Сначала хотели сделать общий обеденный перерыв с двенадцати часов, но от этого отказались, так как в этом случае подъем пришлось бы делать на час раньше, а это было неудобно всем, ведь и охрана, и все начальство находится на прииске весь день. Почти в полной темноте, уже к девяти вечера, сопровождаемые роем комаров и гнуса, которые к вечеру особенно звереют, зэки отправляются в лагерь. Надо было еще успеть поужинать, но у многих на это уже сил не хватало, и они как убитые кидались на нары. Но я взял себе за правило: ни при каких условиях кормежку не пропускать.
Вот в такие-то «райские» условия попали мы по прибытию на Колыму. Но пока все это было еще терпимо: погода стояла теплая, светило солнышко, насекомые днем не сильно допекали, с нормой выработки не очень пристают, правда о 100 % – 250 тачек на двоих в день, даже и речи быть не может, тачек шестьдесят-семьдесят еще кое-как, да и то не разгибая спины; черт с ними, что хлеба не 1,4 кг, а 1,2 кг, можно поднажать и на приварок, как-нибудь «мамон набьешь». Ведь оба мы, молодые и здоровые, основательно «отдохнули» по тюрьмам.
Конечно, вся жизнь заключается в тяжелой, изнурительной, полностью тебя опустошающей работе, и в коротком, как смерть, сне – но что тут поделаешь? На то и каторга. Конечно, ни за что и незаслуженно, но такой уж нам выпал жребий: все равно, что шел ты по улице, а с крыши на тебя упал кирпич и сделал тебя калекой.
Так тянулись наши дни на Скрытом. Поначалу набили мы кровяные мозоли, потом руки задубели, да и мы втянулись в свою лямку, все стало привычным.
4
Иногда старые лагерники рассказывали всякие истории из своей жизни на Колыме. Самые старые рассказывали о житухе при первом начальнике Дальстроя Берзине[195] .
Между прочим, я этого Берзина знал довольно хорошо: высокого роста, атлетического телосложения, светловолосый латыш, с тремя ромбами на малиновых петлицах. Он был моим частым гостем, когда я работал на коротковолновом передатчике ЦДКА в Москве в 1932–1933 годах. Наша радиостанция, по договору с ГУЛАГом, работала со строительством целлюлозно-бумажного комбината на Урале, на реке Вишере. Стройку эту, как и многие другие великие стройки, осуществлял ГУЛАГ силами зэков. Начальником этой стройки по линии ОГПУ и был Берзин.
Он частенько приходил к нам поговорить по радио со штабом строительства, и у меня с ним установились неплохие отношения. Когда его назначили начальником Дальстроя на Колыме, он несколько раз предлагал мне поехать с ним для организации радиосвязи, соблазняя очень хорошими условиями. И каждый раз я вежливо отклонял его предложения.
В 1937 году Берзина, вместе со многими другими ответственными работниками НКВД арестовали и, по слухам, расстреляли. При нем не было законвоированных зон, нормы выработки были гораздо ниже, и к их выполнению никто не придирался. Кроме вполне достаточного питания, почти каждый работающий на приисках зэк получал приличную зарплату; действовали зачеты, и десятилетний срок можно было отбыть за четыре-пять лет, да еще и привезти малую толику денег. Все обмундирование при Берзине было только первого срока. Совершенно не было случаев ни рукоприкладства, ни произвола со стороны конвоя и лагерного начальства. Контрики допускались к любым лагерным работам, вплоть до кухни и хлебопекарни. Одним словом, с кем бы из старых лагерников я ни говорил, все отзывались о Берзине с большим уважением и жизнь при нем вспоминали как райскую.
После снятия Берзина на Колыме все пошло кувырком. Колыма превратилась в лагерь физического уничтожения людей, в особенности людей совершенно невинных и имевших большие заслуги перед Родиной и революцией. Их сразу же стали считать социально-опасными и отправляли на дальние, особо законвоированные прииски. Вся лагерная власть сосредоточилась в руках бытовиков-уголовников- рецидивистов, другие на Колыму не попадали. Контриков использовали только на общих физически тяжелых работах. Началась «доходиловка». Но все это еще было полбеды, настоящая беда наступила с прибытием на Колыму вновь назначенного заместителем начальника Дальстроя – Гаранина
