речку Красавицу, а сам отвал весь из острых булыжников, есть и здоровые каменюги. И решил Коломенский проучить фраера: замахнулся своей лапищей и ударил меня с такой силой, чтобы я покатился вниз. Но я по его физиономии угадал это намерение и немного отклонился, что самортизировало удар, и он лишь слегка задел меня по макушке. Чтобы не упасть, я схватил Коломенского за пояс. Но замах был слишком силен, и мы покатились с отвала вместе. Я вцепился в бандита и, чтобы не покалечить об острые камни голову, прижался ею к животу Коломенского. Так мы, переворачиваясь друг через друга, и покатились вниз. У меня голова была защищена, а Коломенский ободрал все лицо, и кровь начала заливать ему глаза.
Так бы мы и катились до самой речки, но, к счастью, примерно на полпути оказалась площадочка, где наш полет остановился. Я сразу же отпустил Коломенского и отбежал на другой конец площадки. Коломенский поднялся несколько позже: кровь заливала его лицо, вид был ужасен. Расстояние между нами было шагов пять. Коломенский, растопырив руки, шел прямо на меня. Ну, думаю, конец! Сейчас этот бандюга меня убьет! Под ногами у меня лежал здоровенный булыжник. В одно мгновение я схватил его и закричал: «Не подходи! Убью!» – и видя, что Коломенский не обращает внимания на предупреждение, швырнул что было сил в него камень, норовя попасть в голову. В голову я не попал, он как-то отвел ее в сторону, но попал в плечо. Булыжник был увесистый, удар получился, по-видимому, очень сильный. Коломенский, не дойдя до меня шага два, потерял равновесие и покатился вниз по отвалу уже до самой речки. Не обращая ни на что внимания, я с трудом вскарабкался наверх и пошел к своему забою.
С самого начала конфликта все бросили работу и следили за поединком Давида и Голиафа. Я подошел к Круглову, молча вытряхнул из своей тачки уже насыпанный туда грунт, подкатил ее к своему забою и сказал: «Мотя, грузи».
Вид у меня, наверно, был внушительный, потому что здоровяк Круглов и не думал больше протестовать. Мотя нагрузил тачку, а я, немного успокоившись, покатил ее к бункеру. Глянул вниз, а там уже санитары кладут на носилки неподвижно лежащего Коломенского. «Убил, – думаю. – Ну герой! Заработал к своим восьми годам еще и лагерную “баранку'! А с другой стороны – не я его, так он меня! Ничего не поделаешь, будем ждать, что дальше». Все молча работают, работаем и мы с Мотей.
Приехала полевая кухня с обедом. Взял я котелок и отправился за едой. Выстроилась очередь. Повар Серега, здоровенный верзила из бытовиков, раздавая обед, что-то оживленно говорит, а его собеседник показывает ему на меня. «Ну, – думаю, – не иначе Коломенский повару был керей[201], и сейчас, как я подойду к кухне, долбанет меня Серега черпаком, а он больше полкило весит, и мне хватит». Хотел было уже уйти и прислать за обедом Мотю, но вдруг Серега кричит мне: «А ну, пахан, подойди сюда». Деваться некуда, стану я еще и эту сволочь-повара бояться.
Подошел на дистанцию. «Это ты Коломенского уеб?» – спрашивает. Я было начал оправдываться: он, дескать, первым напал и т. д., но Серега меня перебил: «Молодец, пахан! Так ему, гаду, и надо. Ну подходи ближе, не бойся, не обижу!» Я подошел ближе и протянул ему котелок. Серега в амбицию: «Чего ты суешь? Баланду пусть фраерюги жрут! Подставляй подол!» – и стал мне накладывать туда «рекордные» пироги. Положил штук восемь пирогов, в котелок – почти одно мясо, и напутствовал: «Заслужил, пахан, чтобы с этими фраерюгами в одной очереди не стоять».
Удивленный таким обращением, я отправился обратно, делить с Мотей свою добычу. Как потом выяснилось, среди уркачей Коломенский считался «ссученным», так как он стал придурком и прижимал старых друзей. К таким урки относились хуже, чем к фраерам, и потому моя расправа с Коломенским у настоящих урок встретила полное одобрение.
Но есть еще и лагерное начальство, которое за убийство, даже и в целях самообороны, «баранку» обязано было прилепить. Ждать пришлось недолго: почти сразу же после обеда на прииске появился начальник в сопровождении нескольких стрелков. «Ну, это за мной!» – понял я, видя, что они направляются прямо к нашему забою. Начальник подошел к нам. Но вместо команды «Забрать его!» неожиданно произнес: «Здорово, ребята!» – «Здравствуйте, гражданин начальник», – ответили мы с Мотей.
«Уж слишком вежливо он начинает, – подумал я. – К чему бы это?» А начальник как ни в чем не бывало: «Ну, как дела? Самородки есть?» Я ответил, что вроде не замечал. «А ну-ка давай кайло», – скомандовал начальник. Я протянул ему кайло, а сам инстинктивно отодвинулся. «Ну, раскроит он мне сейчас череп за убийство своего бригадира, – сразу мелькнула мысль. – Ведь ему же за это ничего не будет! Одним контриком меньше! Спишут и все». А начальник этим кайлом начал ковырять стенки забоя, и довольно быстро извлек оттуда несколько кусочков золота грамм по десять-двадцать каждый: видно, золотоискатель он был, несмотря на молодость, опытный. «Что ж, самородки-то есть, надо только смотреть внимательней», – заключил начальник, возвращая кайло.
И уже уходя, тихо сказал мне: «Твое счастье, что Коломенский жив остался. Смотри у меня, в другой раз не пощажу, вояка испанский». Я с благодарностью молча смотрел, как он удаляется со своей свитой. Тому, что Коломенский остался жив, я несказанно обрадовался: я остался без лагерного довеска, а главное – человека, хоть и бандита, все-таки не убил. Пролежал Коломенский в стационаре месяца два, но я его больше не встречал, так как вскоре нас со Скрытого забрали.
КОЛЫМА: ПРИИСК МАЛЬДЯК
1
В системе ГУЛАГа тех времен существовали различные управления, отличавшиеся климатическими условиями и режимом содержания зэков. УСВИТЛ, или Управление Северо-Восточными Исправительно-Трудовыми Лагерями, было самое страшное из всего, что в конце 30-х годов находилось в ведении НКВД. Совершенно необжитые, необъятные просторы бассейна реки Колымы. Все сообщение и снабжение только с материка, то есть морем, от Владивостока до Нагаево, а дальше – на автомашинах на расстояния в 800—1000 км. Зимой морозы до —60 °C, короткое лето тоже не приносило особой радости: мошкара и комары заедали буквально до смерти, не спасали никакие накомарники или дымовые костры, да и лето-то продолжалось не более двух-трех месяцев. Недаром бытовала поговорка: «Колыма-Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето».
Зимой, промерзая до костей при пятидесяти-, а иногда и шестидесятиградусном морозе, за двенадцать часов рабочего дня в открытых забоях на золотых приисках, мечтаешь о летнем солнышке, когда хоть чуточку можно обогреться и снять то тряпье, что натягиваешь на себя зимой. И вот, наконец, наступает конец мая – начало долгожданного колымского лета, а вместе с ним тучи комаров и гнуса. Все тело зудит от укусов, никакого спасения. Расчесываешь себя до крови, лицо как сплошная язва, и тогда ты начинаешь клясть и это проклятое время – лето. Кажется, что перенес бы самые лютые морозы, лишь бы унять нестерпимый зуд от укусов этих зверей.
В системе ГУЛАГа недаром УСВИТЛ считался особорежимным и штрафным управлением, куда направлялись только самые страшные государственные преступники и наиболее отпетые рецидивисты- уголовники. Соответственный был и подбор администрации и охраны. Человеческая жизнь для них гроша ломаного не стоила. Кляня свою злосчастную судьбу, и их забросившую в эти богом забытые места, они вымещали свою злость на беззащитных зэках, особенно на контриках, потому что рецидивист-уголовник, которому терять нечего и для которого лагерь и тюрьма – дом родной, мог и топором рубануть, а контрик своей жизнью всегда дорожил и всегда лелеял надежду на освобождение. Вот тут-то администрация и охрана лагерей, блокируясь с бытовиками, и пила их, контриков, кровушку.
Все теплые должности в лагерях – повара, пекари, хлеборезы, нарядчики и прочие – занимали только
