— Ты съешь мои бутерброды, и я умру с голоду, — говорил Курков Габи. — Вас некому станет кормить и вы тоже умрёте.
— Шутит, — объясняла нам Габи и продолжала есть бутерброды.
Курков, поняв, что её не остановить, сходил на кухню и принёс большую сковороду.
— Это кус-кус с котлетами, — сказал он. — Гвоздь программы.
— Объясни, что такое кус-кус, — сказал я. — Что такое котлеты, я знаю.
Курков показал пальцем на россыпи кругленькой крупы в сковороде и повторил:
— Это — кус-кус. Мы с Лизой это любим.
И мы стали закусывать кус-кусом. И котлетами, конечно, тоже стали закусывать.
И вечер получился хороший. Не от выпитого и усталости, а от тепла. Особого домашнего тепла, которое чувствовалось в этом доме везде.
Несмотря на всеобщую августовскую жару.
Утром я проснулся от того, что надо мной стояли Габи и Тэо. Они стояли и смотрели.
— Ты ему кто? — спросила Габи у Эли. — Жена?
— Нет, — сказала Эля. — Не жена.
— А почему ты с ним спишь?
Эля задумалась. Габи ждала ответа. Тэо тоже чего-то ждал.
— А у вас же нет для меня отдельной кровати, — сказала Эля.
Теперь задумалась Габи. И Тэо задумался вместе с ней.
— Действительно нет.
Габи вышла из комнаты и сказала Лизе:
— Нужно купить ещё одну кровать.
— Хорошо, — сказала Лиза. — Купим. И сказала: — Габи, говори со мной по-английски.
— Ты что, по-русски не понимаешь? — сказала Габи, но на английский всё-таки перешла.
После завтрака съездили на рынок. Цены нам показались умопомрачительными. А Куркову ничего, доступными.
— У меня же в прошлом году двадцать книжек вышло на разных языках. Так что для меня нормальные цены, — сказал Курков.
Мы купили всякой съестной всячины, погрузили в «форд» и поехали домой.
Лиза и дети были уже готовы.
Мы вошли и взяли сумки. Габи смерила меня взглядом. Сравнила с Элей, с отцом, с Лизой. Наконец, сравнила с собой. И сделала вывод:
— Ты очень маленький мужчина, — сказала она.
— Маленький, зато настоящий, — сказал я.
Она ещё раз на меня посмотрела:
— Нет, ну всё-таки очень маленький.
В Лазоревку ехали совсем не долго. Часа, что ли, полтора. Лиза с лёгким акцентом рассказывала о лазоревском соседе, который как-то подвозил её на «москвиче» в Киев.
— Сели, — говорит, — в машину, он у детей своих спрашивает: «Что нужно сделать перед дорогой?». «Помолиться, — отвечают дети, — сказать „спаси Бог“». — А я думаю — почему бы не пристегнуться? И не зря думаю. Потому что до самого Киева все ехали не пристёгнутыми. Кроме меня, конечно.
Параллельно Габи дёргала Элю — интересовалась, есть у неё дети или их у неё нет. Узнав, что есть сын, стала выяснять, приедет ли он к ним в гости.
— Приедет, — сказала Эля. — Он девочек любит.
— А мальчиков? — спросил Тэо и уснул.
— Да, — сказала Габи и тоже уснула.
— Зачем ей утром понадобилась ещё одна кровать? — сказала Лиза. — Не знаешь?
Эля объяснила.
— Нет, всё-таки я правильно их воспитываю, — сказала Лиза. — Всё-таки правильно.
А потом были два дня в деревне. Где Курков купил себе по случаю дом.
— Эх, хорошо в деревне летом, — говорил Курков, когда мы пили водку и ели мясо на вертеле, и угощали им чужого кота. Кот ходил по двору и прикидывался своим. Ходил почти до утра, пока мясо не закончилось, и запах его не растворился в ночи без остатка.
— Тиха украинская ночь, — говорил Курков.
А я говорил:
— Сам написал?
— Не льсти мне, — говорил Курков и гладил кота. Кот в надежде на продолжение банкета гладить себя позволял.
— А я из союза писателей вышел, — говорил я.
— А я стал в нём секретарём, — говорил Курков. — Представляешь?
— Туда нам и дорога, — говорил я.
А Курков говорил:
— Надо за это выпить. Или не надо?
Мы выпивали, борясь между тостами с комарами. Женщины и дети давно ушли спать. Я говорил:
— Покойный Даур Зантария — между прочим, мой ровесник — как-то сказал: «Волнует меня только то, что может быть зафиксировано в истории». А меня волнует только то, что не может быть зафиксировано в истории. — Я всё время норовил серьёзно поговорить с Курковым о литературе и прочей чепухе. Курков меня стыдил:
— Да ну её, эту литературу, в задницу. Ты ещё про дискурс со мной поговори. Или про парадигму.
— Нет, до дискурса я никогда не опускался, — говорил я, и мы выпивали. За Лизу, за Элю, за Тэо и Габи. За нас мы тоже выпивали и чувствовали, что за всё это выпивать приятно.
Весь следующий день мы купались в пруду. Вечером ходили за целебной родниковой водой в лес, к капличке. Перед сном я читал Габи и Тэо сказки. И они их слушали. Когда привезённые из города русские книжки кончились, Габи принесла английскую.
— Я не умею читать по-английски, — сказал я.
— Да ты хоть попробуй, — сказала Габи.
Давно мне не было так легко и спокойно, так по-настоящему легко и по-настоящему спокойно. И я напрочь забыл, что в сумке у меня лежат анкеты, и что у Эли уже есть вызов, и что она меньше чем через год уедет. Я не вспомнил обо всём этом ни разу.
И когда Курков, оставив Лизу и детей в Лазоревке, привёз нас в Киев, чтобы проводить, тоже не вспомнил. Но это как раз не мудрено — в таком всё происходило темпоритме. До поезда мы успели: бегом погулять по Андреевскому спуску. Зайти в Дом Булгакова. В две галереи. В китайский ресторанчик. В голландскую пивную. В гости. И закончить гонку у Куркова дома, где выпили красного вина, и где Курков играл на рояле и пел комсомольские песни из песенника. Сначала сам, потом в четыре руки и в два голоса с Элей, маршируя. Думаю, в этот вечер служащие американского посольства были в недоумении.
На коду Курков взял охотничий рожок, проникновенно сыграл «Шаланды полные кефали» и проводил нас на вокзал.
В поезд мы прыгнули за минуту до его отправления.
И тут я вспомнил, зачем ездил в Киев.
Глава 4
Это было летом — 1
А тридцатого августа годом раньше «Укрлитгазета» огласила на всю страну имена литературных
