— Сочувствую спилке от всей души. Но меня интересует, когда я получу деньги. Вы можете назвать дату?
Такой наглости бухгалтерия от меня не ожидала.
— Если будете требовать, — сказала она, — вообще ничего не получите.
Я от неё такой наглости тоже не ожидал. Поэтому отвечал несколько сумбурно и чуть грубее, чем следовало:
— В таком случае, — отвечал я, — возьмите мою премию — я вам её дарю, — сверните в трубочку и засуньте в жопу моему лЮбому побратиму.
Назавтра после этого разговора я отвёз областному пысьмэнныку заявление в форме извещения: «Ставлю вас в известность о своём выходе из союза писателей». Дата и подпись.
Главный пысьмэннык области страшно моему заявлению обрадовался. Он даже потянулся меня обнять, а там, чем чёрт не шутит, и поцеловать в щёчку. Мне тоже было приятно порадовать человека. Тем более сейчас. Когда все — в глаза и за глаза — над ним посмеивались. Так как на днях развёрнутая дискуссия о судьбах мировой культуры закончилась плачевно для его официального лица. Свободный художник Колючий при огромном скоплении культурной элиты города, а также и журналистов дал главному пысьмэнныку по морде. Выразив тем самым общее мнение большинства культурных слоёв областного центра.
Конечно, это нужно было сделать давно. В смысле, не по морде дать пысьмэнныку (что тоже, впрочем, не помешало бы), а из его союза выйти. Хотя бы потому выйти, что я никогда в этот союз не входил. Меня приняли туда после путча, в Москве, в числе сотни других, так сказать, достойных и дозревших. И поскольку сломанная общесоюзная машина продолжала по инерции проворачиваться, бумага о моём приёме в писатели пришла из Москвы в Киев, а из Киева в область. Причём бумага была категорического содержания: «Поставить на учёт нового члена», — и баста. Вот его, в смысле, меня и поставили. Если б не эта бумага, областные пысьмэнныки меня к своей спилке на пушечный выстрел не подпустили бы. Да я бы туда и сам не сунулся.
Ну просто в голову бы мне не пришло туда соваться.
Глава 5
Двадцатое апреля. Сразу после шестнадцатого
Смерть наступила двадцатого апреля. В двадцать две минуты восьмого. Около шести второй раз за ночь приезжала «скорая», и сонный врач в грязном халате сонно рассказывал, что скоро уже конец смены и что морфия у него не осталось, и что к концу смены морфия обычно никогда и ни у кого не остаётся.
— Зачем тогда вы приехали? — сказал я. — Я ж объяснил диспетчеру, что нужно.
Врач не мог ответить мне — зачем он приехал. Поэтому он сказал:
— У меня, кажется, есть одна ампула. Но она из неприкосновенных запасов.
— Сколько? — сказал я.
Врач осмотрел жёлтые ногти правой руки и скучно возмутился:
— Что вы такое говорите? Кто же за морфий берёт деньги!
Он порылся в своём саквояже, извлёк ампулу.
— У вас шприц есть? А то шприцы тоже кончились.
Я дал ему шприц. Он сделал маме укол. Измерил давление, Послушал сердце.
— Давление низкое, — сказал он, — но она ещё потянет, — и стал объяснять мне, что нужно колоть ей между уколами морфия.
Я кивал, мол, конечно, обязательно, но совсем его не слушал. Я видел, что ничего маме уже колоть не придётся. Он — не видел. А я — видел. И это было ужасно.
Ужасно было и то, что я оказался прав. В двадцать две минуты восьмого она умерла. Слава Богу, не приходя в сознание. То есть не ощутив нового приступа боли.
Ира взяла её руку и сказала:
— Всё. Кажется, всё.
Те же самые слова три года назад мама сказала нам с Ирой, когда умер отец. Я их запомнил.
А шестнадцатого у мамы был день рождения. Последний день рождения в её жизни. То есть день рождения был и у неё, и у отца. Только отец три года назад умер. А она ещё нет. И два последних года она просила, чтобы её не поздравляли, поскольку поздравлять её теперь не с чем. Мы обязательно ходили в этот день к отцу. А сегодня к нему ни я не пошёл, ни она.
Я принёс маме букет. Налил в вазу воды. Поставил цветы на стол, и они стали пахнуть на всю квартиру.
— Это тебе, — сказал я. — Я хочу, чтобы ты выздоровела.
— Спасибо, — сказала мама. — Я тоже хочу. Но не получится. Надо умирать.
— Кому надо? — спросил я.
— Папа дожил до семидесяти восьми и я дожила. Как обещала. Хватит.
Она действительно, уже будучи совсем больной, говорила, что до семидесяти восьми доживёт, а больше нет. Говорила не один раз. Как будто точно это знала. А я говорил, что не надо подсказывать Богу, как ему себя вести и что делать. Он сам знает, кому хватит, а кому не хватит.
Да, я так говорил, но очень было похоже, что кто-то ведёт маму к могиле упрямо, прямой дорогой. А кто ещё может туда вести?
Началось всё безобидно.
— Что-то мне глотать больно, — сказала мама.
— Выпей чего-нибудь, — сказал я. — Или пополощи горло.
Она заваривала траву, пила чай с лимоном. И вроде горло болело меньше. С чего вдруг оно заболело у неё посреди тёплой весны, никто не задумался.
В начале лета у мамы вздулись лимфоузлы. И она забеспокоилась. Потом они исчезли. Она успокоилась. Потом снова вздулись. И она, видно, заподозрила нехорошее. Зачем-то же она поехала на Космическую.
Там врачиха — злая от безмужья тридцатилетняя баба — заглянула ей в рот и сказала открытым текстом:
— У вас рак миндалины. Это как минимум.
Оттолкнув её, мама вышла из кабинета. Она была в своё время хорошим врачом и понимала, что это такое. Но или не поверила хамоватой врачихе, или решила проверить диагноз. Поставлен-то он был на глаз. Врачиха даже анализ крови не посмотрела, который был у мамы с собой. И мама пошла в девятку. Там работал её старый знакомый. Она говорила:
— Лапшин — очень хороший лор. Я ему верю.
Очень хороший лор сказал:
— Чушь, нет здесь ничего подобного, — и лечил маму больше двух месяцев.
Она уверяла меня, что ей становится лучше. Но потом этот очень хороший лор сказал, что всё идёт очень хорошо, тем не менее онкологу показаться стоит. Он дал маме направление к кандидату меднаук, заведующему поликлиникой онкоцентра. Он даже позвонил ему как коллега коллеге.
К кандидату я пошёл тоже. Сунул ему вместо «здрасьте» полсотни. Кандидат положил деньги в специальный ящик и назначил обследование. УЗИ нужно было ждать три недели.
Кроме того, он отвёл маму всё к той же злой тётке, и она подняла страшный крик:
— Я же сказала вам, что у вас рак. Где вы шлялись больше двух месяцев?
Она посмотрела маме в рот и снова завопила:
— Это преступление! Летом всё было поправимо…
Мама встала с кресла и сказала заведующему кандидату:
— Я к этой хулиганке больше не пойду. Есть у вас другой лор?
— Другого лора у нас нет, — сказал заведующий кандидат. — Но вы успокойтесь, она прекрасный диагност.
