А я сказал:
— Ну как же? Сегодня вот Игорь родился, вчера Бродский.
Идея уехать принадлежала мужу Эли. Пять лет назад (когда о моём существовании Эля не знала даже понаслышке), он подбил её взять анкеты. Ей уезжать не хотелось. А уехать без неё ему не позволяло арийское происхождение.
— Зачем тебе это? — спрашивала Эля. — Тебе, по-моему, и здесь неплохо.
— Неплохо, — говорил муж. — Но томища. А мне свободы хочется. Я свободу передвижений имею в виду. Чтобы вся Европа под ногами. Включая Париж и страны ближнего Бенилюкса.
Своими евромечтами он проедал Эле плешь до тех пор, пока она клятвенно не пообещала его вывезти. Подумала: «Почему бы и нет? Мишке там должно быть лучше, а я перестану зависеть от мужа материально». Надоело ей к тому времени от него материально зависеть. Сильно он всё-таки был прижимист, хотя, конечно, и широк душой.
Да и ни к чему эти анкеты никого не обязывали. Можно было их взять и подать документы, а потом, если что, не поехать, остаться. По нынешним временам всё это можно. «Свобода, бля, свобода, бля, свобода».
Так что Эля съездила в посольство, взяла анкеты на всех, и ко времени просто жизни у неё прибавилось время ожидания отъезда. Причём время просто жизни всё так же бежало и даже летело, а время ожидания, как и положено, тянулось. Два года прошло, пока документы у них приняли, и три — не было из посольства ни слуху ни духу. Эля уже думала — отказали. И совсем перестала вспоминать, что собирается валить. Она и мне об этом сказала вскользь, к слову. Когда общие друзья посвятили нас в свой, точно такой же замысел.
А тут, значит, пришёл вызов. Всё-таки пришёл. Не отказали.
Мы пошли чуть быстрее. Старые акации стояли вдоль бульвара шпалерами. Они закрывали от нас солнце, и нам не было жарко.
До отъезда Эли был у нас ещё год. Это максимум.
Когда он пройдёт, мэр (в городе его называли мэрваська) вырубит все эти акации и продаст их шашлычникам на дрова.
Эля уедет.
И хорошо, что она не увидит, как будут уничтожать бульвар. Уж очень она его любила.
Глава 7
Старые акации
А уничтожали не только бульвар, не только акации, постепенно уничтожали город. Хочется сказать «планомерно уничтожали», но это не так, это неправда. Его уничтожали хаотически. Без какого бы то ни было плана, без какой бы то ни было стратегии или простейшей тактики.
Уничтожали, даже когда что-то возводили, даже когда пытались окультурить. То построили смешной конфигурации домину, которую горожане тут же обозвали мошонкой, то поставили памятник академику, изобразив его босиком и в ночной рубашке.
А однажды мы с художником Колючим обнаружили совершенно новую, не известную нам, городскую достопримечательность. Тоже памятник. Он был тихо, без шума и лишней помпы, поставлен соратниками какому-то генералу ВДВ. Изготавливали монумент, судя по всему, умельцы-дембеля в ремонтных мастерских ближайшей десантной дивизии.
Художник Колючий сделал вокруг генерала два витка, а на третьем упал на землю и стал по ней кататься. Кататься в припадке нездорового хохота.
— Смотри! — кричал хохоча Колючий. — Смотри.
Я посмотрел. Фигура генерала была сложена из трёх отливок, стоявших одна на другой, как шары снеговика. Между собой отливки связывали толстые швы аргонной сварки. А больше ничего необычного и тем более смешного в памятнике я не увидел: мужик в сапогах шестидесятого размера, поверх сапог — штаны с наварными лампасами, выше — генеральская шинель, ещё выше — фуражка. Из спины у генерала торчало нечто волнообразное. При этом, как водится у наших памятников, взглядом он упирался в даль.
— И чему ты радуешься? — сказал я. — Жуть какая-то.
— Это парашют, — кричал Колючий. — За спиной у него — парашют.
— Ну и что?
— А то! Что этот генерал по замыслу скульптора прыгал с парашютом в фуражке, в шинели и в штанах с лампасами. Видишь лампасы? Видишь?
Пока мы осматривали генерала с его лампасами, вокруг нас собралось много больших, тяжёлых мужчин. На их животах и ляжках трещала ставшая тесной военная форма, береты были сдвинуты на затылки. Из-под них дыбились чубы и залысины. Мужчины окружали нас и нехотя молчали.
— Кажется, сегодня день воздушно-десантных войск, — сказал я Колючему.
— Да? — сказал Колючий. Он вскочил и огляделся: — Бежим, убьют!
Мы рванули к центру. Бывшие десантники толпой рванули за нами. И, конечно, в любой другой день они бы легко нас догнали. А в этот — не догнали. Потому что все они были пьяны. Чрезмерно, слишком пьяны. Всё-таки напиваться до такой степени десантники не должны, даже если они бывшие десантники. Но они всегда напивались в свой день именно до такой степени. И это дало нам счастливую возможность уйти от них дворами, а на проспекте нырнуть в литмузей — там на вахте сидел постовой с пистолетом и в бронежилете.
Оказавшись в безопасности, художник Колючий сел на своего конька — что это всё не так смешно, как кажется, что это и есть общий уровень нынешней культуры, что даже при коммуняках он был выше, и всё то же всё в том же духе.
Музейные ему сначала сочувствовали, потом заскучали, и одна из них сказала:
— Шура, какой уровень, о чём ты? Вчера, на открытии выставки Макса Волошина, подошла ко мне журналистка с областного ТВ. Говорит: «Елена Васильевна, если честно, я не знаю, кто такой Макс Волошин, но мне надо сделать сюжет о выставке. Помогите, пожалуйста». Я смотрю, девочка честная, вежливая — стала перед камерой и давай ей рассказывать. Мол, серебряный век русской поэзии, дом Волошина, Коктебель, Цветаева, А. Толстой, пятое-десятое. Девочка всё это внимательно выслушала и говорит: «Спасибо, вы так меня выручили. А нельзя ли теперь поговорить с самим художником?» — научная сотрудница тяжело вздохнула, и её тяжёлая грудь тяжело поднялась и тяжело опустилась на место. — Так она же университет окончила. А ты говоришь «десантники».
Я часто жалею, что многие из тех, кто любит город, не могут из него уехать. Уехать именно для того, чтобы не видеть, что с ним творят его же горожане и что творится с самими этими горожанами.
Нет, серьёзно — от десантников хоть убежать иногда можно. А куда ты денешься от областного телевидения? Или от мэрваськи? Вернее, я-то денусь, а город? Город целиком и полностью в их руках. Именно поэтому дома, который строил брат Достоевского, теперь нет, именно поэтому гостиницу в стиле украинского барокко скрестили с, извините за выражение, плазой, именно поэтому добрались до бульвара с его акациями.
Художник Колючий всю свою жизнь, бесконечно рисовал эти акации. Всю жизнь — одни и те же акации. Весной, летом, осенью, зимой. Маслом, карандашом, тушью.
Когда их попытались спилить впервые, он восстал, обзвонил все телестудии и дал им на фоне обрубков интервью.
— Это же янычары, — кричал он в микрофон. — Они всё уничтожат. Они хотят, чтоб я тут никогда не гнездился.
Телевизионщики, конечно, прикрыли себе зады — выслушали и другую точку зрения. И с этой другой точки туповатый дядя из зеленстроя объяснил им, что никто ничего не уничтожает, что акации, наоборот, путём спиливания омолаживают. И всё тут по науке.
Художник Колючий посмотрел в новостях сюжет и понял, что ничего его крики не дали. Он подстерёг мэра, когда тот приехал на работу, ворвался к нему в лифт и в лифте всё объяснил — и про новых
