подойдёт к городу, обступит его и окружит, они проснутся, придут в себя, почистят зубы трёхцветной зубною пастой и, может быть, примут душ, чтобы взбодрить свои сонные тела и души, ещё не привыкшие жить наоборот, не при свете дня, а в темноте ночи. Они влезут ногами в холодную ванну, откроют на полную краны и подумают, что нет для души ничего лучше струй текущей воды. Больше всего водопоклонников как раз среди ночных людей. Сторожей, проституток, ларёчников. Тех же самых таксистов, предпочитающих работать с вечера до утра. Да мало ли на свете чернорабочих тёмного времени суток, времени которое называется коротко, но сочно — ночь, — времени, когда большинство из нас рождается, спит и умирает.
Обозвал слово «ночь» сочным и вспомнил не к месту цитату из одного покойного члена союза журналистов с полупиратской фамилией Флинк. «Русское народное сочное слово говно», — написал этот уважаемый покойный член когда-то.
А «ночь», между прочим, женского рода. И это, наверно, не зря и не случайно. День — время мужское, ночь принадлежит женщинам. И не женщинам определённого поведения или определённых занятий, а всем женщинам, женщинам как классу. Ночью наступает их власть. Их час. Их сила.
Но сейчас они нас не интересуют. Ни женщины в широком понимании, ни эти, движущиеся из ночи посильного труда в день пассивного отдыха. Они едут нам навстречу, проходят перед нашими сонными взглядами и исчезают, растворяясь в преддверии утра без осадка. И вполне возможно, что мы никогда больше не встретим их, никогда не увидим и уж совершенно точно — никогда не познакомимся с ними поближе и покороче. И жалеть об этом нечего. Поскольку — ну что может дать тесное знакомство ночных людей с дневными? Ничего путного и полезного оно дать не может. Причём обеим незаинтересованным сторонам. Просто потому, что жизнь днём не имеет ничего общего с жизнью ночью.
Да, так вот речь не о них. Хотя и о них, конечно, тоже. Так всегда получается, что говоря об одних людях, обязательно говоришь и о других. Даже когда говоришь вроде бы только о себе — всегда говоришь и ещё о ком-то. С тобою связанном. А он связан с кем-то ещё. И так далее, и так далее, и так далее. И связи эти, продолжаясь и длясь, или возвращаются к тебе же, или теряются в человеческих массах, уходя в ничто и в никуда. Уходя в несвободу. Поскольку связи — они связывают, и чем связей больше, тем меньше степеней свободы, и гордятся своими многочисленными связями только дураки.
Но что делать? Связи — категория неизбежная. Приходится жить посреди людей. В их тесном навязчивом окружении. В их присутствии. И если присутствие одних воспринимается легко или незаметно, если других ты принимаешь как нечто неизбежное и миришься с ними, то присутствие третьих для тебя невыносимо и нежелательно, поскольку они уже одним тем, что есть, превращают твою обычную рядовую жизнь в кошмар на улице Вязов или в иной какой-либо устойчивый ужас.
И женщина Лёля — многократная моя жена и подруга — именно из этих, нежелательных и невыносимых людей. Из людей, превращающих в кошмар мою личную жизнь и не только её одну. Я понимаю, что Лёля так устроена, так задумана при сотворении. А понимание всегда в какой-то мере утешает на некоторое время. Да и те, к чьим жизням Лёля приложила руку, тоже действуют на мою психику не столько отрицательно, сколько положительно. Живым примером. Они же все и всегда обретались где-то рядом. И путались у меня под ногами. Считая, что это я путаюсь под ногами у них. Кто из нас прав, неясно. Поскольку правда у каждого своя, индивидуальная. Так же как у каждого свой собственный бог. По очень приблизительному подобию которого человек и создан. Именно поэтому все люди разные. Хотя в целом и одинаковые. Настолько, что запоминаются далеко не с первого взгляда. Даже актёры кино, даже теледикторы, даже спикеры. А уж те, кто встретился тебе на улице или в каком-либо общественном людном месте, — они вообще уходят из памяти и из жизни сразу, как только уходят из поля зрения. И сколько их ни рассматривай, едучи ранним утром с левого берега на правый, ничего это не даст. Они обязательно ускользнут после пяти минут совместной езды, ступив на асфальт в плоском центре города, и канут в темноте, всё ещё густой, хотя уже и тронутой легким тлением — то есть не тлением, конечно, тронутой, а рассветом.
А я проеду чуть дальше, вверх, от центра к востоку, и выйду посреди горы, и буду идти один до дома ещё целых пять минут, отдельно от них от всех, навязчиво вспоминая, что вот снова Лёля меня вытеснила, как вода вытесняет тело, в неё погружённое. Лёля, она похожа на среду обитания. Тем похожа, что, как любая среда, или выталкивает из себя постороннее тело, или поглощает его, засасывая. Лёля меня то выталкивала, то поглощала, и эта многолетняя канитель давно моему постороннему телу надоела, а винить в том, что я опять вытеснен из привычной среды за её пределы, мне, собственно, и некого. Не надо было до этого доводить и допускать. Давно я уже чувствовал, что подходит срок, что он подпирает, что если не уйти на какое-то время самому, меня вытеснят и — выставят. А когда выставляют, возвращаться на круги своя бывает гораздо труднее. Я это знаю. Так как выставляли меня не раз, а многажды. Правда, давно.
Уже несколько лет я уходил чуть раньше, с опережением. Называя это упреждающим, превентивным, уходом. Я поступал, как мудрый библейский Иов — удаляясь от зла. И зло теряло точку приложения, точку опоры, и выходило в воздух, как пар выходил в свисток неуклюжих тупых паровозов. Конечно, выходило зло не навсегда и не целиком, и было понятно, что оно снова когда-нибудь скопится в Лёле, но до этого можно будет вернуться и как-то пожить — злом не замеченным и не задетым.
А сейчас я сплоховал, дал маху. Погряз в себе, в своих, навалившихся как-то разом, делах и касающихся меня одного заботах. Заботах — может, это и громко сказано, но в мелочах, требующих времени и внимания, и хлопот — погряз. Я имею в виду починку зубов — девяти штук, — покупку новых штанов, всегда длинных и широких, получение нового паспорта новой страны и, неизвестно зачем, без всяких на то причин и поводов, загранпаспорта.
И я стал лихорадочно разгребать эти так называемые дела и от себя их отталкивать — и всё это на фоне перепродажи и перепокупки нашей газетки. С нами или без нас продается газетка, никто не знал — и это всех держало на взводе и на нервах, в подвешенном состоянии полёта вокруг своей оси. Ну, и не уделил я во всём этом повседневном липком быту должного внимания Лёле. Тому немаловажному обстоятельству, что она бурлит и вскипает, и крышка у неё приподнимается, хотя внешне Лёля выглядела спокойнее, чем всегда и обычно. Что уже знак недобрый. Но мне было не до её знаков. И не до бьющих через её глухое спокойствие и через край отрицательно заряженных эмоций. Вот и получил своё. И больше, чем заслужил.
Я-то вообще уверен, что не заслужил ничего подобного. И такого ко мне волнообразного отношения уж точно не заслужил. Я понимаю, что от любви до ненависти всего один шаг (интересно, а от ненависти до любви, сколько?), но проживать свою жизнь, болтаясь в межшаговом, так сказать, пространстве, и даже не между любовью и ненавистью, а между тем, что тебя то терпят, то не терпят…
Нет, надо признать, что когда плохо, когда случаются похороны или ещё что, какое-нибудь горе луковое, без Лёли не обойтись. Только не может же быть плохо всегда. Иногда всё же бывают дни и минуты, когда не плохо, а более или менее хорошо. И тогда жить с ней, находиться в одном замкнутом малогабаритном пространстве и в одном, тоже, в общем, замкнутом времени — невыносимо.
Но я всё равно не хочу её взять и убить. То есть я хочу. Но хочу так, умозрительно, не всерьёз, почти понарошку, платонически. Да, иногда я думаю об этом, думаю, что убить Лёлю было бы неплохим выходом. Для меня, для неё, для некоторых других людей. Многие, узнав о Лёлиной безвременной смерти, погоревав и отскорбев положенное, вздохнули бы с облегчением. Ведь они освободились бы от Лёли, от которой иначе освободиться невозможно. Невозможно, потому что она никого не держит и никого не заманивает в свои сети, все сами стремятся к ней прибиться, отдать ей свою свободу, свою какую-никакую индивидуальность и обособленность, свою любовь, душу, тело, и все остальные потроха — тоже вручить. На каком-то этапе Лёля бывает очень притягательна. Для самых разных, неожиданных особей. Как мужского, так и женского пола. Нет, к однополой физической любви Лёля не склонна и непричастна. Женщины её любят в лучшем и высшем смысле этого слова, но так беззаветно и беззастенчиво, что лучше бы они с ней время от времени спали. Есть что-то неестественное в женской любви и преданности. Женщины не должны любить себе подобных. Они должны их недолюбливать. Должны находиться в состоянии соперничества — пусть несознательного, зато инстинктивного. Так им назначила природа. А природа, она, как известно, мать и многого не терпит. И лучше против природы не ходить, даже с рогатиной. Потому что тех, кто против природы ходит, она превращает в пустоту. Которой тоже не терпит. И заполняет. И восстанавливает естественным образом свои (а не наши) связи, но уже помимо нас, без нас. И если без человеческих связей жить всё же как-то можно, то вне природных нам ничего не остаётся, как перестать
