и дальше, нам от этого будет только польза, – отвечали они и добавляли: – Кто женился на нашей матери, почитай, и сам нам родня.
Эта арабская поговорка отражала слабость их положения и намекала на отношения Иезекиля с женой шейха. Они восхищались способностями Иезекиля в делах управления племенем и были довольны заслужить от него похвалу, а еще больше – если им перепадали от него какие-либо крохи. Многие были убеждены, что указания и повеления Иезекиля были точнее и правильнее тех, что когда-то давал шейх, не говоря уж о том, что кое-кто из племени имел прямую выгоду от способностей Иезекиля, став его ходатаем или доносчиком.
Не было ночи, чтобы мать Ляззы не посетила дом Иезекиля, а днем он сам наведывался в дом шейха. Придя в гости, он восседал, как водится, на мужской половине, но при этом не упускал момента приблизиться к перегородке, чтобы поговорить с Ляззой и ее матерью.
Но после случая с переломом Лязза словно прозрела, и вся низость желаний Иезекиля дошла до ее ума. Поэтому невозможно ей стало сносить его игривый тон и намеки, при каждом удобном случае доносившиеся из-за перегородки. Но сломанная нога приковала ее к постели, и, как бы сильно ей этого не хотелось, она не могла сделать То, что для него приготовила.
– Иезекиль!
– Да, Лязза.
– Почему ты занялся кузнечным делом, а потом выучился на золотых и серебряных дел мастера?
– А чем же еще, как не этим, прикажешь мне заняться? Пасти овец и верблюдов, или кого еще там пасут?
– Но, – перебила она, – лошадей, овец, верблюдов и мулов мог пасти для тебя кто-то другой.
– Я не желаю иметь ни лошадей с мулами, ни верблюдов с овцами, потому что бремя их велико, а в цене они намного уступают золоту.
– Но ведь именно они, да еще земледелие, создают благосостояние людей! Лишь немногие имеют слабость к накоплению золота и серебра, да и те в основном из слабого пола.
– Кто знает, Лязза, имей я лошадей, верблюдов и овец, не позарился ли бы кто-нибудь на мое богатство и не лежал бы я уже мертвый в земле.
– Золота и серебра ты имеешь немало, а до сих пор жив.
– Да, золото с серебром у меня водится, а руку на меня никто не поднимет. Золотых дел мастер, сколько бы он ни имел, может стать разве что главой своей семьи, но не вождем народа. Поэтому арабы ремесленников не обижают, считая их недостойными, ведь они не участвуют в их набегах. Мы, владеющие ремеслом, осуществляем свои набеги другим способом и овладеваем собственностью других с их же согласия и даже по их просьбе, не проливая ни капли крови.
– Как это вам удается?
– Мы просто им продаем и таким образом получаем от них деньги.
– Но ты, я смотрю, опоясан мечом и кинжалом?!
– Верно, но лишь для того, чтобы другие уверились в их необходимости. Кроме того, я всегда могу ссудить и то и другое, если кто-то рядом повздорил и решил пустить своему обидчику кровь, а меча и кинжала у него под рукой не оказалось.
– Так ты, выходит, станешь участником преступления перед лицом Аллаха по законам деда твоего Ибрагима, а за ним и Махмуда с Иосифом.
– Но не по законам моей веры! Что с того, что я стану соучастником, ведь преступление совершится руками другого, а не моими. Сам я решусь на такое лишь в том случае, когда меня вынудят, ведь я ни с кем не имею открытой вражды, которая повредила бы моей торговле оружием и украшениями. А когда между людьми воцарится мир, тогда уж я придумаю, как сделать так, чтобы они снова начали враждовать, и я продолжал бы получать свою прибыль.
– Но если воцарится согласие и души людей будут пребывать в мире и безопасности, мужчины перестанут тратить свои деньги на мечи и кинжалы, и их жены станут охотнее покупать у тебя золото и серебро.
– Так не годится. В этом случае я буду получать прибыль только от одного товара, и сколь бы велика она ни была, она никогда не станет такой, как прибыль от разных товаров. К тому же, если люди заживут мирной жизнью, у меня немедленно появятся конкуренты, а так они спокойно воюют между собой. Разрозненность и вероломство помогают мне поддерживать их войны, хотя сам я напрямую в них не участвую. Люди сражаются моими мечами, а я лишь восхваляю качества этих мечей. Сам я меч достаю очень редко и по крайней необходимости.
– Теперь я понимаю, почему ты не отправился в поход с моим отцом!
– Не только поэтому. Были и другие причины, но о них, Лязза, я рассказать пока не могу. Были и другие причины… – повторил он и замолчал.
Первым вернулся шейх племени аль-Мудтарра, за ним стали появляться те, кому удалось избежать смерти и плена. Тянулись они беспорядочно и вид имели жалкий, как армия, которую враг разбил не числом и оружием, а боевым духом. Особенно позорным выглядит поражение, когда у разбитой армии не было для войны благородной цели. Да и могло ли быть иначе, если шейх – первый, кто призвал к войне и набегу, – первым же покинул поле боя, не опробовав в схватке свой меч?
Позор и злоключения обрушились на голову шейха, а за ним и на головы тех, кто бежал вслед за ним с поля боя. Вернулись они сломленные духом и совершенно уничтоженные. И как это обычно бывает, когда гибнет армия, тут же посыпались взаимные обвинения и упреки, и каждый старался выглядеть непричастным к тому, что привело к поражению. Горящие угли враз полетели в сторону шейха. Так уж бывает, что громкое имя вождя, которое служит знаменем для его войска на вершине славы, превращается в выгребную яму, стоит ему осрамиться и осрамить тех, кто пошел за ним. Что может быть позорнее, когда вождь бросает свое войско беззащитной добычей для мечей врага? Достоин ли он называться вождем? Или, если спросить иначе, чего он теперь заслуживает, помимо проклятия и позора?
Иезекиля и его приближенных, которых он в изобилии расплодил в отсутствие шейха и воинов племени, это поражение ничуть не огорчило. Напротив, узнав подробности, они принялись ковырять раны тех, кто и
