надвигаться лес, а «Волга» лишь прибавляла ходу, Подорогин не выдержал сам:
— А этот… Кузьмич, он что — и по области калымит?
— Да долбоеб он, Кузьмич, вот что! — гаркнул не то от злости, не то со страху водитель, ворочая подбородком. — С каждой придорожной звездой женихаться! Свистнут на Луну — на Луну двинет! Тьфу!
— Ладно. — Подорогин поплотнее запахнул пальто, взглянул на часы. — Женихаться можно и не отходя от кассы.
Шоссе пустело.
— Курить можно? — спросил Подорогин.
Водитель не ответил.
У «Волги» включились фары и габаритные огни.
Приспустив стекло, Подорогин закурил.
— Отец, на всякий случай: ни ты, ни железо твое меня не интересует. Интересует меня баба справа от Кузьмича. Тебя как звать-то?
Водитель промычал что-то невнятное, закашлялся.
— Как?
— Радован Михеич.
— С меня, Радован Михеич, еще штука. Калымишь давно?
— Год. — Водитель прочистил горло. — Как сына убило. Машина — его.
— В Чечне?
— В Чечне, ага… У бляди замужней. Газом.
Подорогин задержал сигарету у рта.
— Это как?
— Так. Всех троих со стен потом
— Извини.
— То не полюбовница твоя часом? — Радован Михеич кивнул на «Волгу».
— Нет.
— Не мое, конечно, это дело… — Радован Михеич почесал тыльной стороной ладони нос. — Но и сам ты не знаешь, куда едешь.
Подорогин молча курил.
— … Знакомец мой, — продолжал водитель, — Левушку схоронили уже — рассказывал, что у мужа любовницы его — черного, базарного какого-то разводилы — был заеб. Приснилось ему будто, что жену его, Ленку, завалило обломками дома и будто бы собирает он ее по кускам. И вот после этого сна Гургена как подменили. На Ленку волком смотрит, даже колотить взялся. А знакомцу признался по пьяне: с тех пор как собирал ее по частям во сне, потом — в живой, наяву — вроде как сомневаться начал. Ну вроде как в призраке. Представляешь?
— И что?
— А то, что я вот иногда думаю: может, не по ревности Левушку убило — по промыслу, как говорится?
— То есть?
— То есть попал он — под исполнение сна?
Подорогин выбросил окурок и закрыл окно. Неба и леса уже было не видать. От парящей в морозной полумгле «Волги» оставались только угольки габаритов.
— Что-то я не пойму, отец: ты куда клонишь?
— А вот куда — поворачивать оглобли, пока не поздно.
— А этот, — не нашелся с возражением Подорогин, — Кузьмич?
— А что Кузьмич? У Кузьмича голова между ног болтается.
Подорогин потер темя под шапкой:
— Мое предложение, Радован Михеич: хочешь поворачивать — пожалуйста. Хоть сейчас. Штуку я тебе отдам. На этом и разбежимся. Но если решишь ехать до конца — с меня еще двести баксов… Так как?
— Так. — Сбавив газ, водитель достал из кармана пачку «Примы», выловил и подкурил папиросу. — Так, в общем, мил человек: решаешь ты за себя сам. Я тут ни при чем. Такой деньгой и быка свалить за раз.
— То есть?
— То есть, — выдохнул дым Радован Михеич, — едем!
Через несколько минут «Волга» свернула на боковую однополосную дорогу, идущую через лес. Погодя и вовсе сползли в просеку. Между огромными, терявшимися в высоте мачтами ЛЭП петляла хорошо прибитая колея. Толстенные провода провисли от наросшего льда. Подорогин приподнял локоть:
— В руку.
Ворочая рулем, Радован Михеич взглянул на провода:
— Потери на корону.
— Что?
— Ну, сечение большое. Чтоб коронного разряда не было. — Водитель ахнул с зевком. — Ну, Кузьмич…
Подорогин достал телефон — индикация зоны приема отсутствовала. На лобовом стекле «девятки» мерцали бисерные кляксы снежинок. Радован Михеич включил стеклоочистители. Неожиданно снег повалил такой силы, что пришлось затормозить, чтобы, ослепленным, им не врезаться в сугроб.
Почти тотчас выяснилось: «Волга» исчезла с просеки. Подорогин вышел из машины и, сутулясь от снегопада, двинулся по колее. Радован Михеич зажег дальний свет. В буреломе по краю просеки открылась еще одна. В нее и ныряла колея. В конце ощетинившейся ветками галереи Подорогин рассмотрел неподвижные огни «Волги» и желтый прямоугольник окна дома. Он дал Радовану Михеичу знак следовать за ним и вошел в галерею. Радован Михеич ответил хриплым тремоло клаксона, но Подорогин даже не обернулся. Галерея, в которую почти не залетал снег, округлялась обширной и добротно расчищенной, на манер буровой, площадкой. Слева темнел силуэт гусеничного снегоуборщика, поодаль, за фыркающей на холостом ходу «Волгой», ютилась покосившаяся будка.
Стараясь не показываться на свету, Подорогин обошел будку: покосившейся она только выглядела. Задняя стена ее была покатой, как у входа в подземный склад или бомбоубежище. Из заснеженной крыши росла суставчатая ветка антенны. У крыльца было натоптано, пахло тряпкой, в огромном количестве валялись плоские замороженные окурки. Меж деревьев зарябил свет фар — Радован Михеич пробирался вслед за ним по галерее. Подорогин прошептал бессмысленное ругательство и вошел в будку. Под потолком крохотного, на ширину плеч, предбанника желтела пятнадцативаттная лампочка. Против пустой, сработанной из рассохшейся разделочной доски и голых гвоздей вешалки стоял масляный немецкий радиатор, точь-в-точь как у него в офисе. На обитой жестью внутренней двери красовалась репродукция Айвазовского. «Что еще?» — подумал Подорогин и толкнул дверь. В нос ему ударило дымом ментолового табака.
Дама из «Берега», расположившись за алюминиевым столиком, глядела в забранное парашютным шелком окно. На шумное явление Подорогина она даже не обернулась. В пальцах ее дымилась та же тонкая сигарета, что в «Береге». Тот же золотой браслет струился по запястью. Тот же коньяк и шоколад на столе. Впервые Подорогин мог приглядеться к ней: дурна, хотя и дорого ухожена. Зоб. Отклеившаяся правая ресница. Явные следы хирургических ухищрений.
Он выпростал руку из кармана с оружием, расстегнул пальто, стащил мокрую шапку и, отдуваясь, присел на табурет в углу.
Из комнаты вела еще одна дверь, скорей всего в нишу или подсобку — размеров будки для второго такого же помещения не хватило бы.
Сбив пепел в отколотое дно бутылки из-под шампанского, дама наконец перевела взгляд на Подорогина.
— Василий Ипатьевич? — Произношение его имени и отчества было столь выверено, что скорее это походило на имя и фамилию.
