Фасон не тот.
— Фасон… — Щелкнув спичкой, водитель протянул трепетавший в пригоршне огонек. — Да сколько лет прошло? У тебя самого фасон уже, небось… того.
Подорогин осторожно подкурил.
— Это точно.
В пустом арочном проезде «спасской башни» «газик» спугнул большого барсука. Подорогин, давший зарок не смотреть по сторонам, все-таки заметил, что свод арки, в отличие от облицованного красным кирпичом фасада, представлял из себя литую бетонную поверхность со следами опалубок. Посередине проезда потолок был густо закопчен дымом костра, а у внутреннего портала ослизнул от сырости.
Кремль зарос лесом настолько, что вскоре Подорогин совершенно серьезно принялся вспоминать, въехали они через ворота или, наоборот, выехали через них. Ухабистая грунтовая дорога петляла между ободранными стволами вековых елей и вязов. Тут и там вылезали перехваченные целлулоидными лентами вырубки с копрами, бульдозерами и горами лежалого щебня. Ленты были в сине-белую полосочку и напоминали милицейские, отчего казалось, что это не территория законсервированных строек, а обезлюдевшие места катастроф.
К большому двухэтажному особняку с садом и террасой — видимо, единственному зданию в крепости, за исключением сторожевых башен — путь вел еще аж через два забора. Первый, составленный из формных бетонных плит, со слов Харитона Савелича, назывался «отбойником», другой, деревянный, вросший в землю, с коваными воротами и столбами в виде античных колонн — «заповедником». Мощенный камнем двор был скользким от гнилой зимовавшей листвы. Лампочка из-под крылечного навеса освещала его до половины. С этой стороны дома горело только одно окно на первом этаже, да и то выходившее на террасу, поросшую диким виноградом. Откуда-то из сада, из-за угла, вертикально отсекавшего скудный свет лампочки на крыльце, к Подорогину и Харитону Савеличу вразвалочку вышла молодая женщина в солдатской шинели и в калошах на босу ногу. В зубах у женщины болталась потухшая папироса, в руке — пустое помойное ведро.
— Клуш, привет, — сказал Харитон Савелич и довольно захохотал.
Было не ясно, обращение это по имени или по прозвищу, но слово «клуша» как нельзя кстати подходило к сонному одутловатому лицу женщины, к ее шинели, неторопливой гусиной поступи и даже к ее ведру. На приветствие Харитона Савелича женщина только махнула рукой, выплюнула окурок и скрылась в доме. Харитон Савелич опять хохотнул, засеменил следом и, обернувшись, подмигнул Подорогину.
В доме, еще не отошедшем от ремонта, захламленном нездешними вещами, Подорогин сразу потерял своего провожатого. Заблудившись, он сел наугад на диване в просторной комнате с тиснеными обоями. Это, вероятно, была будущая столовая. В углу горел торшер без абажура. Трюмо на полке неотделанного камина слепло под слоем известковых брызг. Трехэтажный буфет прикрывался прозрачной пластиковой шторой. Из середины лепного потолка росла небольшая, убранная холстиной, как южный куст на зиму, люстра, а в метре под ней, точно перевернутое небо, мерцала полированная плоскость обеденного стола. Глухой хохот Харитона Савелича и смешливый голос Клуши доносились откуда-то снизу, из подвала. Подорогин недолго прислушивался к ним, потом, задремав, увидел жалкий короткий сон о том, как голая Клуша протягивает ему помойное ведро, и как, заглядывая в это ведро, он обнаруживает маузер с глушителем и громыхающее по дну обручальное кольцо. Наконец, будто заранее зная, где он мог притулиться в незнакомом доме, в столовую ввалился Харитон Савелич с горой всяческой снеди. Из промасленных газетных свертков торчали жареные куриные ноги, колбасные початки, выпирали виноградные грозди и похожие на крокодильи рыла соленые огурцы. Было забавно и даже страшно смотреть, как жонглерски справляется с этой распадающейся ношей водитель, от которого уже вовсю разит спиртным. Подорогин было бросился помогать, но Харитон Савелич, свалив свертки на стол, осадил его категорическим жестом, облизал с ладоней жир, посмотрел в потолок и гаркнул во весь голос, побагровев шеей:
— Мать твою через седло — Клуша!
Издалека, за несколько комнат, был замечательно слышен негромкий рассудительный ответ Клуши: «Да пошел бы ты, черт, на хуй», — а потом в столовую будто вошла не она — зардевшаяся, со склоненной головой и смущенной улыбкой школьницы, которую попросили рассказать стихотворение. Подорогин даже поморгал. Клуша встала у порога и, пряча глаза и руки, переминалась с пяток на носки. На ней был длинный, в горошек, ситцевый сарафан, надетый поверх дырявого пуловера, на полной груди поблескивали щербатые стеклярусные бусы.
— Где? — требовательно сказал Харитон Савелич, разворачивая свертки.
Клуша достала из-за спины двухлитровую бутылку «Абсолюта», поставила ее на стол, села в зачехленное кресло возле буфета и поджала колени. Харитон Савелич опять облизал ладони, откупорил и понюхал бутылку, алчно разлил водку, не глядя раздал стаканы и продолжил разворачивать свертки. Подорогин тоже понюхал водку и, встретив восторженный взгляд Клуши, сонно улыбнулся ей.
— Ну что ж как неродные… — С разверстой, как книга, курицей на руках Харитон Савелич принялся ногой выдвигать из-за стола стулья. — Давайте, давайте.
Не столько запах еды, сколько почему-то запах водки пробудил в Подорогине чувство голода. Перебравшись с дивана за стол, он сразу принялся за курицу, которая после расправы Харитона Савелича стала похожа на раскрошенный кокос. Клуша села против Подорогина, сложила на столе руки и постукивала себя донышком стакана по локтю. По ее лицу бродила рассеянная улыбка, глаза чуть слезились, стакан был уже пуст.
Где-то в доме зазвонил телефон.
— Будем! — Харитон Савелич чокнулся с Подорогиным, потянулся к Клуше, но увидел ее стакан и только махнул рукой.
После этого надолго замолчали, взялись сосредоточенно, не спеша и не глядя друг на друга, насыщаться. Ели голыми руками, так как из посуды на столе были только стаканы да алюминиевые миски. Вместо салфеток использовали газетные обрезки. На чехле люстры уже горели капли масла. Харитон Савелич с треском, будто задался целью не только наесться, но и произвести побольше шуму, раскусывал куриные хрящи и огурцы, самозабвенно чавкал, Клуша часто порыгивала, и когда накануне второй рюмки откуда-то из комнат снова начали доноситься звонки телефона, Подорогин подумал, что так кто-то просит соблюдения тишины — впрочем, во время звонков, к которым и Харитон Савелич, и Клуша определенно прислушивались, точно считали их, в столовой на самом деле становилось тише.
Наконец, отдышавшись, Харитон Савелич предложил тост:
— За Василича!
Подорогин отер подбородок газетой.
— За кого?
Харитон Савелич выпучил глаза и сглотнул:
— Да за тебя ж!
Подорогин, помешкав, кивнул. Выпили.
— Оут… ум… — промычал Харитон Савелич, ковыряясь мизинцем в зубе, сплюнул в гору скомканных газет под стулом и осмотрелся. — Вот тут, говорю, господа хорошие и почаевничали. Закусили сахарком, да отполдничали свинцом.
— Кто? — спросил Подорогин.
Харитон Савелич снова разлил водку.
— Ты, Василич, главное, не волнуйся. Не принимай к сердцу. Мое дело какое? Доставить тебя, а не стращать. Мое дело маленькое.
Подорогин потер ребром ладони торец стола.
— Да кто почаевничал?
— Николашка! — ответила за Харитона Савелича Клуша и прыснула со смеху так, что была вынуждена утереть рукавом лицо.
Харитон Савелич бросил в нее огрызком огурца.
— Цыц, дура! Тебя спрашивают? Спрашивают тебя, а?!
Клуша смахнула пальцем со лба влажный след попадания, подобралась и стала хищно шарить по тарелкам в поисках того, что можно было бы использовать для ответного броска. Харитон Савелич цыкнул
