опять, но уже растерянно, оробело, потом и вовсе взялся лепетать что-то примирительное, а когда увидел в занесенной руке Клуши большой кусок буженины, почел за лучшее наклониться боком к полу, спрятаться за столешницей. Долю секунды Клуша еще прицеливалась в него и, точно растягивая тетиву, отводила за ухо руку с тяжелым куском. Вдруг ее пунцовое от гнева лицо разгладилось, она улыбнулась и аккуратно, стараясь не вспугнуть унизительной позы водителя, положила мясо на место. Харитон Савелич, выглянув из укрытия и мигом оценив масштабы своего позора, решил все обратить шуткой, для чего еще дважды пригибал и поднимал китайским болванчиком голову и даже, гарцуя, принялся возить задом по сиденью.
— У тебя, что ли, черта, разрешения спрашивать? — мирно сказала Клуша.
Харитон Савелич ничего не ответил, продолжая елозить по стулу уже с совершенно идиотическим, отсутствующим видом.
Клуша обратилась к Подорогину:
— Это у них тут — навроде порядка такого.
— У кого?
Проглотив водку, Клуша пожала плечами.
— Здороваются — не называются.
— Хорошо. А Николашка — это Николай Второй? Царь?
— Точно. Только не царь.
— То есть как?
— Потому что отрекся по манифесту.
— Да что за дура, твою мать! — снова вскинулся Харитон Савелич. — Ну откуда тебе знать, выдра, что по манифесту?
— Иконка, скажем, внизу висит, — ответила Клуша Подорогину, не обращая на водителя внимания. — Да и дом этот тоже… Не признаешь?
— Не слушай ее, Василич, — склонился к Подорогину Харитон Савелич и подергал его за рукав. — Ну ее. Собака лает, ветер носит.
Подорогин, улыбаясь, разлил водку по стаканам, себе и Клуше — по четверти, Харитону Савеличу — до половины.
Из комнат опять послышались телефонные звонки.
— Мы ждем кого-то? — спросил Подорогин.
— Второго пришествия! — захохотал Харитон Савелич.
— Никого, — сказала Клуша. — Дождались, все.
Подорогин обернулся на звук телефона.
— Кого?
Клуша взглянула на Харитона Савелича, перестала обсасывать куриную кость и показала ее Подорогину:
— Здрасьте…
Подорогин отер руки газетой и встал из-за стола.
— Понятно.
Телефон звонил в третьей от столовой комнате. Это был настенный шахтерский аппарат в громоздком металлическом корпусе. Пробивавшаяся сквозь замазанное белой краской окно луна давала рассеянный голубоватый свет телевизионного экрана. Было душно и почему-то сильно пахло уборной. Подорогин взял огромную, как пятикилограммовая гантель, трубку и подул в микрофон.
— Алло.
На том конце сначала раздавались только помехи, затем после щелчка на полуслове прорезался вежливый женский голос:
— …ас проводят в подклет. Всего доброго, Василий Васильевич.
На этом связь оборвалась. Звонок, скорее всего, был автоматический. В столовой что-то глухо ударилось, тенькнуло стекло и в который раз захохотал Харитон Савелич. Подорогин положил трубку на рычаг и подошел к закрашенному окну. Новая рама поддалась легко, без звука.
Дом стоял на возвышенности. Далеко внизу, за крепостной стеной, виднелся брусчатый бугор «красной площади». Под луной мостовая блестела подобно икре. Разливавшееся за шпилями «исторического музея» и «гума» море электрического света простиралось за горизонт. Подорогин надавил кулаками в подоконник и, отпрянув, пошел обратно в столовую.
— Мне нужно в подвал, — сказал он Клуше.
Погрозив Харитону Савеличу кулаком, Клуша тотчас сорвалась с места.
Чтобы попасть в подвал, сначала требовалось спуститься по черной лестнице, потом выйти из дома в одну дверь и войти через другую тут же, в двух шагах и в одной стене. Такое замысловатое сообщение, видимо, было вызвано тем, что первый этаж главного фасада оказался практически поглощен кривизной склона.
Когда в подвале Клуша посветила керосинкой на стену, ища выключатель, у Подорогина захолонуло в груди: давным-давно, показалось ему, он уже спускался сюда и Клуша точно так же светила керосинкой на стену в поисках выключателя.
Подвал состоял из нескольких помещений, но свет зажегся только в одном. Это была узкая пустая комната со сводчатым потолком и дощатым полом. Подковообразные арки в поперечных стенах придавали ей подобие одновременно капонира и нефа. Справа находилось длинное, под потолок и чуть не во всю комнату, обрешеченное окно, на левой стене висела икона с изображением Николая Второго. Клуша, шепча, перекрестилась и вышла обратно, оставив Подорогина одного. В окно послышался ее тонкий, как скрип двери, зевок. Подорогин подступил к иконе. Бывший самодержец почему-то был в парадном кителе с орденами и аксельбантами. От обычного портрета анемичный лик Николая отличался только дорисованным вокруг головы дискообразным нимбом. Озадаченный толщиной доски, Подорогин попытался отвести ее от стены нижним краем. Оказалось, что икона не висит на гвозде, а вставлена в точно совпадающий по размеру паз. Почувствовав запах формалина, Подорогин сделал шаг назад и оглянулся на дверь, будто там кто-то стоял.
— Черт…
Тыльная сторона иконы служила дном для «вымпела». Причем, дно это было тоже расписано — пол макета ленинской комнаты под партами выстилало изображение молодого Ельцина с закрытыми глазами и надутым ртом.
В открывшейся под «вымпелом» нише помещался новый трехполосный рубильник. Подорогин, не долго думая, включил его. Рычаг поднялся туго, с отвратительным скрежетом.
Прислушиваясь, Подорогин положил на стену ладонь. В доме было ни звука. По кремлю гулял ветер.
— Долго еще? — спросила Клуша в окно.
— Да всё, — сказал Подорогин.
Расколотив «вымпел» об пол и отряхнув с доски формалин, он заткнул нишу рубильника портретом Ельцина наружу.
— Все, — повторил он, поднявшись во двор.
Харитон Савелич, чье восторженное матюганье в столовой было слышно еще с лестницы, пролистывал за столом содержимое толстенной папки-скоросшивателя. Клуша постучала костяшками пальцев по боковой стенке забранного пластиком буфета, и Подорогин увидел, что шкаф наискось отодвинут от стены. В глубоком проеме за буфетом находился стеллаж, который был забит под завязку скоросшивателями, подобными тому, что листал сейчас Харитон Савелич. На одном из затасканных корешков Подорогин запомнил желтый стикер с надписью «Пут(ят)ин», на другом — бордовый с надписью «Кась(я)(ви)нов». Клуша окликнула его.
Подорогин подошел к столу, взял папку из-под руки Харитона Савелича и, не закрывая, повернул ее вверх корешком. «П(ри)(о)дорогин» — значилось на белой, с потертыми пузырями, наклейке. Подорогин опрокинул папку обратно, перебросил несколько страниц, затем, прижав их большим пальцем с торца, не спеша, точно пачку денег, расслоил снизу вверх по всей толщине, и заморгал: машинопись, убористо покрывавшая листы в папке с правой стороны, состояла в основном из цифр и псевдографики. Изредка
