Печали американца

освежителем воздуха. На журнальном столике валялись книги, листы бумаги, апельсиновые корки, обертки от жвачек и разнокалиберная мелочь россыпью. Про себя я отметил, что вот уже второй раз вынужден ждать с чужой дочкой маму, которая не торопится домой. Разумеется, я как мог успокоил Соню, но мне было не по себе. Я не понимал, что происходит. Инга отличалась прекрасным чувством времени, была человеком ответственным, а уж о Сонином покое пеклась непрестанно.

— Может, она у Генри?

Соня поморщилась.

— Он тебе не нравится?

— Нет, он нормальный. Просто я уже звонила, ее там нет.

Она наговорила матери несколько сообщений на голосовую почту, включила телик, и мы, не особенно вникая, уставились на многократно увеличенных уховерток, ползавших по экрану, в то время как мужской голос за кадром повествовал об удивительных особенностях их поведения. Сонино накручивание волос на палец приобрело почти не совместимую с жизнью частоту, и, после того как мы потыкались по сотням каналов, но так и не нашли ничего мало-мальски пригодного для просмотра, я попросил ее почитать мне свои стихи. Она сначала заартачилась: не готова, голова занята не тем, сердце не на месте, но потом снизошла и, сообщив предварительно, что текст сырой, что многие строфы небезупречны, что самая главная часть еще впереди, что она намеренно выбрала твердую поэтическую форму, поскольку ей хотелось проверить, справится она или нет, взяла со стола стопочку листков и начала читать звонким голосом:

Пять лет прошло, как умер мой отец.
Холодный труп украл того, кто ночью
Мне песни пел и сказочный венец
Мне плел о привидениях и прочих
Бессмертных духах. Голос их сердец
Тревожит нас, оставшихся, пророча
Нам вечную разлуку и тоску.
Как я боялась слушать сказку ту!

Вернись, мой город-призрак Параду,
Я знаю твердо: мертвые не плачут,
Живому больно. Боже, как я жду,
Чтоб заменил ты «здесь» на «там», чтоб начат
Был вновь привычный круг. Вдруг я найду
Там поцелуй отца и наудачу
Поверю, что он знал: я не боец,
Под маской стоика — испуганный птенец.

У меня перехватило дыхание, я даже закашлялся. Как-то летом мы с Джини ездили во Францию к Максу, Инге и Соне, которые снимали домик в Параду, неподалеку от Ле-Бо-де-Прованс. В память врезалось улыбающееся лицо Макса при вздрагивающем свете свечей, когда мы все вместе ужинали на открытой веранде. Попыхивая зажатой в зубах сигаретой, он поднял тост за лето, за хорошую жизнь и за семью.

Соня посмотрела на меня:

— Что, совсем ужас?

Я отрицательно помотал головой, а она продолжала с облегчением:

— Это октавы, та же стихотворная форма, что и у Байрона в «Доне Жуане». Обычно они производят несколько комический эффект, но мне хотелось использовать их для серьезного материала.

Она замолчала, а мне почему-то вспомнился мистер Т. со своими лингвистическими выкрутасами и безумными рифмами.

— Дальше должен идти кусок про одиннадцатое сентября, но я не в состоянии его написать. Я все время пытаюсь, но ничего не получается. Слишком тяжело. Может, я так и оставлю пропуск — пусть будет пустое место, просто дата, и все.

Соня опять посмотрела на меня. Взгляд ее вдруг стал горячим, даже неистовым.

— А потом еще две строфы:

Мол, юности неведом смерти страх,
Считают многие. Все ложь. Он точит кости,
Глаза, мозг, руки, ноги. Он впотьмах
Гнездится в телефоне страшной вестью,
Я слышу звон, сон не идет никак,
И только стоны тех, с кем были вместе,
Кого уж нет. Мертвы. И в темноте
На эхо натыкаюсь в пустоте.

Полиция тогда пришла в наш дом,
Их было двое, в форме и в перчатках,
Вооружившись мусорным мешком,
Они обыскивали крышу, вряд ли
Забуду я, как ползали вдвоем,
Ища под рубероидом тел останки,
В пустых глазах ни боли, ни стыда,
Ни страха. Не забуду никогда!

Не успела она произнести последние слова, как в замке повернулся ключ. При виде возникшей на пороге матери Соня разрыдалась. Я не видел ее в слезах много лет, почти с младенчества, и сейчас, слыша, как она всхлипывает, на мгновение лишился дара речи. Инга подбежала к дочери, обняла ее, не переставая лепетать какие-то оправдания, прижала темноволосую голову к груди, но буквально через секунду Соня высвободилась из материнских рук и отчеканила:

— Я хочу знать, что происходит. Я требую, чтобы ты все рассказала прямо сейчас, сию же секунду, слышишь?

Инга села на диван между Соней и мной и в изнеможении откинулась на спинку. Лоб ее мучительно морщился, в синих глазах застыла печаль. Она подыскивала слова.

— Это ведь все из-за папы, да? — настаивала Соня. — Что ей надо, этой Бургерше?

— Какой бургерше? Ах, ты про Линду Фельбургер?

— Да. Чего она хочет?

— Она хочет подробностей о нашей с папой жизни. А я не хочу никому ничего рассказывать, уж ей-то и подавно. Она обошла всех наших друзей и знакомых, пытаясь выведать, как они мне доложили, «всякую грязь». Упорная, ее гонят в дверь, она лезет в окно, но теперь, кажется, до нее дошло, что ничего не выйдет.

Инга опустила глаза и принялась разглядывать пол под ногами.

— Ты только не волнуйся, пожалуйста, — сказала она дочери. — Тебе нельзя волноваться.

Разговор на этом закончился. Больше Соня ни о чем мать не спрашивала, и сначала это показалось мне довольно странным, но потом я догадался почему. Вероятно, ей просто не хотелось знать всю правду.