съемки Иракской кампании. Рассматривать их я не стал, мне было не до того. Я попятился к выходу. К горлу подступила внезапная тошнота. Шатаясь, я вышел на залитую огнями 25-ю улицу. Ноги не держали, пришлось присесть на корточки и опустить голову, чтобы отогнать подступающую дурноту. «Папы», черт бы их побрал.
Через какое-то время я почувствовал, что могу стоять, и побрел к метро. Лейн играл с огнем, но он все хорошо продумал. В законах я был не силен, но, по моим ощущениям, у меня хватало оснований для судебного иска. Он тем не менее пребывал в убеждении, что я этого не сделаю. Я ведь уже однажды солгал приехавшим по вызову полицейским; и это я толкнул его на зеркало. Кроме того, судебный иск — удовольствие дорогое и небезопасное. К тому же могут пойти слухи. Я представил себе своих пациентов и коллег, как они стоят и смотрят на этот снимок. Я же стану посмешищем! Он все рассчитал. Он все видел. Он хотел меня унизить. Ему это удалось. Я не знал, куда деваться от стыда. Я же помнил, как он приглашал меня на эту выставку, как обещал «актуальную для психоаналитика выставку семейных фотографий». Помнил, как он расхохотался, когда я почти замахнулся на него портфелем. Помнил свои пальцы у него на шее, помнил, как его голова с размаху утыкается в стекло. Я шел домой сам не свой. Зачем он все это затеял? Что он хотел сказать своими фотографиями? Почему из большей их части он меня вырезал? Ему хочется, чтобы я исчез? Миранда считала, что лучше всего просто не обращать внимания, но при мысли о мисс У. и других моих пациентах я понимал, что это невозможно.
Я решил предоставить все своему адвокату, Аллену Дикерсону. Может, будет достаточно пригрозить обращением в суд, чтобы снимок убрали. Потом я позвонил Магде и объяснил ей, что мне необходимо проконсультироваться по поводу мисс У. Мне нужен совет.
— Конечно. Надеюсь, вам и для себя что-то пригодится, — невозмутимо ответила она.
К концу следующей недели Аллен добился, чтобы на фотографии с подписью «Психиатр распсиховался» лицо было закрыто черным прямоугольником. Лейн сделал очень хитрый ход, когда заменил фон. Складывалось ощущение, что снимали не в частном доме, а в общественном месте. Уличные съемки в США опротестовать очень сложно, они охраняются законом. Тем не менее администрация галереи пошла на уступки, хотя никаких доказательств, кроме моих слов, у нас не было.
Ничто, однако, не могло стереть снимок из памяти мисс У., да и из моей тоже. Мисс У. на нем буквально зациклилась, его значение в ее глазах становилось все многообразней. Я несколько раз говорил ей, при каких обстоятельствах он был сделан, она поняла, даже посочувствовала, но стала воспринимать это оскорбительное изображение как оскорбление ее самой, как отраженный в кривом зеркале облик буйнопомешанного, таившегося у нее внутри. Любые мои объяснения терпели фиаско. Я все больше и больше понимал, что в какой-то момент просто-напросто защищался.
— Мама ни в чем не выносила пошлости. Ее трясло от пошлых уродливых ваз, пошлых ковров, пошлой вульгарной мебели…
Я внимал этому перечню не перебивая.
— Ей нравились вещи элегантные, изысканные.
Она продолжала говорить, а я чувствовал не тоску, как обычно, а какое-то отупение от ее бесконечного перескакивания с одной темы на другую: с мамы на меня, потом на сослуживца, действующего на нервы, потом на гору документов, которые срочно надо прочитать, потом на погоду, потому что холодно, потом снова на фотографию.
Мисс У. встала и подошла к окну. Я в эту секунду подумал про Лейна и его снимок. Сдерживаемая ярость выплеснулась наружу.
— Быть здоровым не означает рваться к душевному равновесию. Здоровье не боится распада, оно его принимает.
— Иногда можно испугаться собственного отражения в зеркале.
Она повернулась.
— Хорошо. Я не собиралась вам про это рассказывать, но раз вы сами начали, я скажу. Я видела сон.
Я кивнул, чтобы она продолжала. Прежде мисс У. всегда забывала свои сны.
— Мне снилось, что я в доме, где прошло мое детство. Пол почему-то грязный и липкий. Я захожу, хочу найти родителей, но там никого нет, пусто, и вдруг я вижу вот это ваше кресло, а в нем вы.
Она замолчала.
— Голый. У меня в руках откуда-то появляется молоток, и я принимаюсь лупить вас по голове. Я чувствую дикую злобу, никогда ничего подобного не испытывала наяву, и колочу, колочу, прямо как сумасшедшая.
Я записал в блокноте «сумасшедшая» и понял, что у меня внутри нарастает напряжение, почти ужас.
— Но вашу голову я разбить не могу, даже крови нет, потому что голова мягкая, гуттаперчевая. Тут же принимает прежнюю форму.
Она опять замолчала.
— И вы сидите очень тихо, совсем как сейчас.
Я почувствовал громадное облегчение, словно какая-то страшная беда обошла меня стороной.
Она протянула вперед руки ладонями вверх. Ее карие глаза, обычно тусклые, сейчас блестели.
— Это молоток с моей фотографии, — улыбнулся я. — Вы его у меня взяли, чтобы меня же им побить.
— Какой еще молоток?
— Молоток, который я держу на той самой фотографии в руках.
— Но разве он там есть? Я не помню.
— Есть.
Снова молчание.
— Я недавно читала статью о бессознательном восприятии, о том, что иногда человек даже не осознает, что он что-то видит, и тем не менее видит.
Тембр ее голоса изменился, он стал ниже и теплее.
— Что-то произошло, да? — спросил я.
Мисс У. улыбнулась, села в кресло и наклонилась ко мне.
— Сама не знаю. Как-то я вдруг ожила. Даже смеяться хочется, а почему — не понимаю.
— Попробуйте объяснить.
Она прыснула.
— Это все из-за молотка. Смотрите. У вас дома где-то лежит настоящий молоток, которым вы забиваете гвозди. Этот ненормальный фотограф пробирается в ваш дом и щелкает вас в тот момент, когда вы пытаетесь себя защитить. Снимок этот появляется на выставке, на выставку прихожу я, вижу его там, и мне становится страшно, особенно из-за того, какое у вас там лицо. Но молотка я не видела. Не ви-де-ла. И вдруг я вижу его во сне. Получается, волшебный молоток!
— И после того, как вы меня им ударили, — подхватил я, — а я тем не менее жив-здоров, он вернулся сюда, в эту комнату, в форме слова, с помощью которого вы мне рассказали свой сон.
— Просто реинкарнация какая-то, — произнесла она, продолжая улыбаться.
От этого слова меня пробрала дрожь.
Прием закончился, а я все так и сидел в своем кресле и глядел в окно. Унылое желтовато-коричневое здание напротив, побуревшее от многолетней городской грязи, вдруг показалось мне каким-то чужим, почти что иностранным, я даже удивился. Сквозь мутное оконное стекло я видел, как там из-за письменного стола поднялась женщина. Вот она наклонилась, взяла что-то, наверное сумку, и направилась к двери. Это произошло в считаные секунды, но, глядя на ее решительную поступь, я чувствовал трепет. Нет, простые вещи далеко не так просты, как кажется.
В воскресенье мы с Ингой договорились поужинать в «Одеоне». Она лукаво сообщила мне, что с головой ушла в «пересмотр собственного прошлого» и ей необходима моя помощь. Я согласился как крупный
