острое, как железный шкворень. Люсиль вернулась с темно-коричневым полотенцем в руках. Я вытерся. Никогда еще собственное тело не казалось мне таким неповоротливым. Я чувствовал себя танком, у которого кончилось горючее.
В ванной я с мылом вымыл пенис. Вытираясь точно таким же коричневым полотенцем, я чувствовал, как между мною и тем, что сейчас происходило и происходит, разверзается пропасть и на самом деле меня уже давно нет в квартире. Всего несколько минут назад я желал Люсиль отчаянно и искренне. Я подчинился этому желанию, и оно стало для меня источником наслаждния, но теперь наша физическая близость казалась чем-то далеким, бледным подобием себя самой. Натягивая брюки, я вспомнил, как Джек однажды сказал: 'Любой мужик — заложник собственного члена'. Только, по-моему, это придумал не он, а художник Норман Блюм. Тем не менее слова звучали у меня в голове, когда я тупо разглядывал стоявшие на подзеркальнике баночки с ночными кремами и ярко-голубой мазок зубной пасты, засохший на краю раковины.
Пробыв в ванной неподобающе долго, я наконец вернулся в комнату. Люсиль в незастегнутом платье все в той же позе сидела на диване. Я почувствовал непреодолимое желание извиниться, но понимал, что делать этого нельзя. Говорить о том, что я сожалею, было бы по меньшей мере бестактно. Я сел рядом, взял Люсиль за руку и начал мучительно строить в голове первую фразу: 'Я люблю Эрику… Я сам не знаю, как так получилось… Поймите, Люсиль, это не… Нам нужно серьезно поговорить…' Я отбрасывал одну банальность за другой и в результате молчал как дурак.
Люсиль посмотрела на меня:
— Лео…
Каждое ее слово звучало медленно и отчетливо:
— Я никому ничего не скажу.
Она смерила меня взглядом и плотно сжала губы. Я невольно почувствовал огромное облегчение, хотя мне ни на секунду не приходило в голову, что Люсиль захочет поделиться с кем-то подробностями случившегося. Но в следующее мгновение я вдруг подумал: почему она прежде всего заговорила именно об этом? Почему персонажем разыгравшейся между нами драмы вдруг оказался этот неведомый 'кто-то', кому она 'ничего не скажет'? Я-то все мучился, как начать разговор, чтобы ее не обидеть! Люсиль обошла меня на полкорпуса как минимум. Я больше не был ей нужен. Ее желание длилось одно мгновение, было и прошло.
Тем не менее я начал:
— Я очень люблю Эрику. Она — самое дорогое, что у меня есть, и с моей стороны было просто безответственно…
Я замялся. Люсиль с улыбкой смотрела на меня. В этой улыбке, становившейся все шире, не было ни тени самодовольства или сочувствия. Люсиль казалась смущенной. Лицо ее порозовело.
— Мне страшно неловко, — произнес я, запинаясь.
Слова извинения вырвались помимо моей воли. Я поднялся с дивана:
— Может быть, вы чего-нибудь хотите? Стакан воды? Или кофе? Я могу сварить кофе…
Я говорил быстро и громко, надеясь утопить в скороговорке краску смущения на ее щеках.
— Спасибо, Лео, мне ничего не нужно.
Люсиль взяла меня за руку и поднесла ладонь к глазам.
— Какие у вас длинные пальцы, — сказала она. — А ладонь прямоугольная. Я где-то читала, что такая форма руки характерна для людей, наделенных экстрасенсорными способностями.
— Увы, это не про меня, — улыбнулся я в ответ.
— До свидания, Лео.
— До свидания.
Я наклонился и поцеловал ее в щеку, испытывая при этом чувство безумной неловкости. И хотя сильнее всего мне хотелось бежать из этой квартиры без оглядки, я медлил, словно что-то еще должно было между нами произойти. На полу у меня под ногами валялась красно-черная детская игрушка. Я узнал ее. У Мэта тоже были такие. Они называются трансформеры — из автомобиля можно сложить робота, имеющего отдаленное сходство с человеком. В тот момент игрушка находилась в промежуточной стадии: уже не машина, но еще не человек. Сам не знаю почему, я поднял ее с пола — не мог не поднять — и отогнул одну сторону вниз. Теперь она полностью превратилась в робота — две руки, две ноги, голова и туловище. Люсиль пристально следила за моими манипуляциями.
— Омерзительная игрушка, — сказала она.
Я кивнул и положил робота на стол. Мы еще раз простились, и я пошел домой.
Когда я прокрался в спальню и забрался под одеяло, Эрика на мгновение проснулась.
— Как Люсиль? — спросила она.
Я сказал, что все в порядке, просто мне пришлось посидеть с ней, потому что ей необходимо было с кем-то поговорить. Эрика повернулась на другой бок и снова заснула. Ее рука выпросталась из-под одеяла. В тусклом свете мне была видна тоненькая бретелька ночной сорочки на голом плече. Эрика бы никогда не заподозрила измену, и от этой ее доверчивости мне становилось совсем тошно. Будь она из тех жен, которые сомневаются в мужской верности, я бы не так мучился сознанием собственной вины. Но утром я, не дрогнув, слово в слово повторил Эрике свою вчерашнюю ложь. Лгал я настолько убедительно, что события прошлой ночи, казалось, приобрели новую форму — как будто бы в действительности все произошло именно так, как я рассказывал. 'Я никому ничего не скажу'. Эта фраза связала нас с Люсиль особыми узами, благодаря которым самый факт того, что я с ней спал, мог просто стереться из памяти. В это воскресное утро я сидел за завтраком с Эрикой и Мэтом. Передо мной на столе стояла корзинка с теплыми булочками. Я слушал, как Мэт рассказывает, что Линь, продавец из соседнего магазинчика, уволился и теперь он его больше никогда не увидит. Он говорил и говорил, а я чувствовал зубы Люсиль у себя на шее, видел ее белую кожу и светло-русые волосы на лобке. Мне было абсолютно ясно, что любовной связи она не хотела, и вместе с тем понимал, что ей, несомненно, что-то было от меня нужно. Я говорю 'что-то', поскольку дело тут совсем не в сексе, секс — это только форма; и чем дольше я думал, тем больше меня томило предчувствие. Это непонятное 'что — то' непременно должно иметь отношение к Биллу.
После того вечера я не видел Люсиль несколько месяцев. Может быть, мы просто не сталкивались во время ее приходов и уходов, а может, она реже стала приходить к Марку — кажется, они о чем-то таком договорились с Биллом. Но через пару недель после того, как я с ней переспал, я впервые решился спросить Билла о ее болезни, про которую он обмолвился много лет назад.
Билл ответил без обиняков, и то, что долгие годы мы старательно обходили эту тему молчанием, вдруг показалось мне полной глупостью.
— Она пыталась покончить с собой. Прямо в комнате общежития. Вскрыла себе вены. Там я ее и нашел.
Билл замолчал и прикрыл глаза.
— Когда я вошел, она сидела на полу, держа руки перед собой, и спокойно смотрела, как бежит кровь. Я схватил ее, обмотал запястья полотенцем, стал звать на помощь. Правда, врач потом сказал, что она вряд ли по-настоящему хотела убить себя, надрезы были неглубокие. Через много лет она сама призналась, что ей тогда захотелось посмотреть на собственную кровь.
Билл снова замолчал.
— Она сказала странную вещь. В этом, дескать, 'была подлинность'. Какое-то время она пролежала в больнице, а потом поселилась у родителей. Меня к ней не пускали. Ее отец и мать считали, что я на нее дурно влияю. На самом деле, когда она вскрыла вены, то наверняка знала, что я рядом, знала, что я приду. Мне кажется, ее родители боялись, что, если я опять буду рядом, она снова что-нибудь такое сделает.
Билл поморщился и тряхнул головой.
— Меня до сих пор это гложет, — сказал он.
— Но ты ведь ни в чем не виноват!
— Разве в этом дело? В ней был надлом, а мне это нравилось, понимаешь, нравилось. Меня это увлекало. Она ведь была такая красавица, вылитая Грейс Келли. И как ни чудовищно это звучит, но прекрасная, истекающая кровью девушка поражает воображение куда сильнее, чем истекающая кровью дурнушка. Господи, каким же я был идиотом в двадцать лет!
Но мне-то не двадцать, а пятьдесят пять, подумал я про себя, и я все равно полный идиот. Билл ходил
