— Ну, правда, дядя Лео, я очень без вас скучаю. Может, все-таки… Для этого ведь не нужно даже из дома выходить. Вот если бы мы с вместе попросили папу и Вайолет…
Он нахмурился и прикусил губу.
— Как вы думаете, получится?
— Можно попробовать, — сказал я.
Осень выдалась на редкость размеренная. Абзац за абзацем книга о Гойе двигалась вперед, хотя и очень медленно. Я подумывал о поездке летом в Мадрид, о долгих часах, которые проведу в залах музея Прадо. Мы тесно сотрудничали с Сюзанной Филдс, писавшей работу по портретам Давида, которые она рассматривала в контексте революции и контрреволюции, особо останавливаясь на роли женщин и в том и в другом. Сюзанна была девушка серьезная, носила очки в металлической оправе, прямоугольную стрижку каре, а когда ходила, шаркала ногами, но мало-помалу мне даже стали нравиться и ее простое круглое лицо, и широкие брови. Разумеется, длительное воздержание способствовало тому, что мне много кто стал нравиться. На улицах, в метро, кафе и ресторанах я пристально смотрел на женщин всех возрастов и объемов. Они сидели, пили кофе, читали книги или журналы, бежали куда-то по своим делам, а я мысленно раздевал их, и перед моим взором они представали нагими. А в моих ночных фантазиях Вайолет по — прежнему играла на фортепьяно.
Настоящая Вайолет тем временем беспрерывно слушала свои диктофонные записи — сотни часов записанных на пленку бесед с людьми, которым нужно было ответить всего на два вопроса: 'Как вы сами себя оцениваете?' и 'Чего вам хочется?'. Если днем я оказывался дома, то сверху, из квартиры Вайолет, до меня явственно доносились голоса. Слов я разобрать не мог практически никогда, но отчетливо слышал, как там, наверху, кто-то бормочет, шепчет, смеется, кашляет, запинается, мучительно подбирая слова, а иногда взахлеб рыдает. Еще я слышал звук перематываемой пленки и догадывался, что Вайолет слушает одну и ту же фразу или обрывок фразы по нескольку раз. Она уже давно не рассказывала мне о том, чем занимается, да и Эрика в письмах сообщала, что Вайолет о своей новой книге говорит очень уклончиво. Она знала только, что в ее содержании произошли какие-то концептуальные изменения. 'Она ничего мне не рассказывает, — писала Эрика, — но чует мое сердце, все это как-то связано с Марком и его враньем'.
Домашний арест Марка продлился до первой недели декабря. Когда он приезжал в Нью-Йорк на выходные, то никуда не мог выходить из квартиры. Вайолет и Билл разрешили ему навещать меня, и каждую субботу он честно приходил ко мне на пару часов, а по воскресеньям заглядывал на минуточку перед отъездом к матери, чтобы попрощаться. Сначала я относился к его визитам настороженно и вел себя с ним достаточно сурово, но время шло, и мне все труднее становилось сердиться на него. Если я сомневался в каких — то его словах и он понимал, что я ему не верю, он так страдал, что под конец у меня просто язык не поворачивался спросить, правду ли он говорит. Раз в неделю, по пятницам, он ходил на прием к психотерапевту. Доктор Монк, его врач, считалась очень хорошим специалистом. Я чувствовал, что под влиянием еженедельных бесед с ней Марк стал более здравым и уравновешенным. Кроме того, я познакомился с его девушкой, Лайзой, и при виде того, как она привязана к Марку, сердце мое дрогнуло.
Никому из его прежних друзей от дома не отказывали, но ни Тини, ни Джайлз, ни странный мальчик по имени Я в квартире на Грин-стрит не появлялись, да и сам Марк про них не вспоминал. Медальон Джайлза он тоже никогда не надевал.
А вот Лайза появлялась на Грин-стрит часто. В свои семнадцать лет эта прелестная белокурая барышня была натурой восторженной, и о чем бы она ни рассказывала — о своем вегетарианстве, о глобальном потеплении, о тиграх, которым грозит полное истребление, — она все время то и дело ахала и прижимала ладошки к щекам. Когда Марк приводил ее ко мне, я замечал, как она наклоняется и легонько дотрагивается до его плеча или берет его за руку удивительно знакомым жестом. Так делала Вайолет. Я не раз задумывался, понимает ли Марк, как они похожи. Лайза, вне всякого сомнения, была в Марка влюблена, и, вспоминая подранка Тини, я с удовлетворением отмечал, что во вкусах мальчика произошли изменения к лучшему. У Лайзы была 'цель в жизни', именно так она это называла. Ей хотелось стать педагогом- дефектологом и работать с детьми, страдающими аутизмом.
— У Чарли, моего младшего братика, аутизм, — объясняла она мне. — После того, как ему назначили музыкальную терапию, ему стало настолько лучше! Говорят, музыка снимает какой-то зажим.
— Лайза очень правильная, — сообщил мне Марк.
Наш разговор происходил в первое воскресенье декабря, когда истекали три месяца его домашнего ареста.
— Представляете, когда ей было четырнадцать, она связалась с наркоманами, но потом начала лечиться и с тех пор ни-ни. Даже пива не пьет. Говорит, вредно.
После того как я одобрительным кивком признал правильность столь трезвого образа жизни, Марк решил поделиться подробностями их интимной жизни, хотя никто его за язык не тянул. Уж я-то вполне мог без этих подробностей обойтись.
— Знаете, дядя Лео, у нас еще ничего такого не было, потому что мы считаем, что сначала нужно обо всем договориться и все спокойно решить. Все-таки это очень серьезный шаг. Нельзя вот так, очертя голову бросаться.
Ну что мне было сказать? Исходя из моего жизненного опыта, слова 'бросаться очертя голову' как нельзя точно описывали то, что мной всякий раз двигало, когда у меня с очередной пассией впервые доходило до постели. Поэтому мне было как-то не по себе при мысли, что юноша и девушка могут что-то взвешивать, если речь идет о сексе. С женщинами у меня бывало всякое: были отказы в последний момент, были утренние сожаления о ночных порывах, но одного не было точно. Никто и никогда не устраивал перед соитием консультативную встречу заинтересованных сторон.
Визиты Марка по субботам и воскресеньям продолжались до начала весны. Каждую субботу он приходил в одиннадцать утра, и мы частенько вместе отправлялись по моим делам. Маршрут был всегда один и тот же: банк, супермаркет, винный магазин. По воскресеньям он забегал попрощаться. Такая привязанность меня трогала, а его успехи в учебе не могли не удивлять. Он с гордостью сообщал мне, что за словарные диктанты получает девяносто восемь из ста возможных, что его сочинение по 'Алой букве' оценили на высший балл, а потом снова и снова рассказывал мне про Лайзу, символ чистой красоты.
В марте мне вдруг позвонила Вайолет и спросила, можно ли ей прийти, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз. Эта прозвучало настолько неожиданно, что, открыв ей дверь, я первым делом спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, Лео, все в порядке, — улыбнулась Вайолет.
Мы прошли в комнату, она села за стол и попросила меня сесть напротив.
— Я вот что хотела спросить, — начала она. — Как тебе Лайза?
— Замечательная девочка. Мне очень нравится.
— Мне тоже. Послушай, а у тебя нет ощущения, что здесь что-то не то?
— С кем не то? С Лайзой?
— Нет, не с Лайзой, а с ними обоими, с Лайзой и Марком. Как-то все это очень странно.
— Не знаю. По-моему, она его любит.
— Мне тоже так кажется.
— Ну и что тогда?
Вайолет оперлась локтями на стол и перегнулась ко мне через стол.
— Помнишь, раньше были такие картинки в детских журналах, они назывались 'Где ошибся художник?'. Обыкновенная картинка, на ней комната, или улица, или домик, а потом присмотришься и замечаешь, что на лампе абажур вверх ногами, что у птички не перышки, а шерсть, что на витрине среди пасхальных яиц вдруг почему-то лежит елочная игрушка. И вот когда я смотрю на Марка с Лайзой, то все время чувствую, что это картинка с подвохом, но я не знаю, в чем подвох.
— Ас Биллом ты говорила?
— Нет. Ему было так тяжело. После всего этого вранья Марка про работу у него совсем опустились руки. Он ничего не мог делать и только сейчас начал понемногу приходить в себя. Билл так радуется, что Марк хорошо учится, что у него есть Лайза, что он ходит к доктору Монк и что все идет как надо, и у меня просто не хватает духу сказать ему о каких-то там своих предчувствиях. Да и что я ему скажу?
— Я понимаю, что после такого феерического вранья человеку доверять трудно, но ведь это больше
