ссадины на правой щеке пластырем, который дала мне санитарка. Стоя в больничном коридоре, я по- прежнему чувствовал запах рвоты. В холле работал кондиционер, из-за мокрого пятна на штанах мне было холодно. Как только доктор Синха произнес слово 'спец-К', у меня в ушах раздался голос Джайлза, обращавшегося к Марку: — Значит, сегодня без
Три дня спустя Вайолет и Марк улетели в Миннеаполис. Меня не было в больнице, когда Вайолет поставила Марку ультиматум. Она мне потом рассказала, что пригрозила оставить его без гроша, если он не ляжет в наркологическую лечебницу. Ему пришлось согласиться. Вайолет мигом договорилась с реабилитационным центром Хейзелден неподалеку от Миннеаполиса. Как выяснилось, ее школьная подруга занимала там довольно важный пост. Вайолет просто ей позвонила и все устроила. Пока Марк будет находиться в клинике, Вайолет рассчитывала пожить у родителей в Миннеаполисе и навещать его раз в неделю. Наркомания объясняла многие поступки Марка, и мне стало чуточку спокойнее, потому что нам удалось хотя бы установить причину. Такое чувство возникает, когда светишь лучом фонарика в темный угол, и каждая пылинка, каждая соринка в луче света становится видна отдельно. Ложь, воровство, исчезновения с крадеными деньгами из дому перестали быть проступками и превратились в симптомы, а с этой точки зрения Марк был всего в двенадцати шагах от исцеления. Безусловно, я понимал, что все куда сложнее, но тем не менее, когда Марк после всего этого ужаса очнулся на больничной койке, он превратился в подростка, страдающего от самой настоящей болезни и подлежащего лечению в клинике, где специалисты знают все о нем и ему подобных. Конечно, он поначалу и слышать об этом не хотел, уверял, что никакой он не наркоман, что наркотиками просто балуется, что ни драгоценности Вайолет, ни мою статуэтку в руки не брал, но ведь любой нарколог скажет вам, что подобное огульное отрицание характерно для его пациентов. Диагноз также давал нам возможность воскресить в себе чувство сострадания к Марку. Всему виной было его пагубное пристрастие; это из-за него он не отдавал себе отчета в том, что делает, и теперь мы не имели права от него отворачиваться. Но на каждое даже самое удачное решение, на каждое удобное определение обязательно находится что-то, что в ситуацию никак не вписывается, поступки или эмоции, которые не поддаются объяснению. Например, кража ножа у Мэта. Вайолет сама сказала, что Марку тогда было всего одиннадцать лет. В одиннадцать ни о каких наркотиках еще и речи не было.
Но хотя во взрослом человеке уже не разглядишь, каким он был в детстве, это прежнее 'я' все равно нет-нет да и даст о себе знать. Написанный Биллом портрет двухгодовалого сына в грязном подгузнике не случайно оказался на стене той самой квартиры, где его уже восемнадцатилетний сын едва не отдал Богу душу. Холст был уже не зеркальным отражением модели, а бередящей душу тенью прошлого, причем не только прошлого Марка, но и своего собственного. Люсиль рассказала Вайолет, что продала портрет через Берни еще лет пять назад. Но, как выяснилось из телефонного разговора с Берни, он не знал, что Джайлз имеет к этому отношение. Переговоры о покупке велись через Сьюзан Блэнчард, постоянного консультанта двух довольно известных в Нью-Йорке частных коллекционеров. Приобрести портрет хотел ее клиент по фамилии Рингман. Ему же принадлежал один из 'сказочных' коробов. Вайолет страшно не понравилось, что ни Берни, ни Люсиль и словом не обмолвились Биллу о продаже.
— Он имел право знать, — возмущалась она.
Но Люсиль как раз хотела, чтобы Билл ничего не знал, и специально попросила об этом Берни.
— Я не хотел ее обижать, — объяснял Берни. — И, в конце концов, портрет был ее собственностью.
Вайолет считала, что все злоключения портрета на совести Люсиль. Я думал иначе. Она же не продавала Джайлзу холст напрямую — меня эта мысль утешала. Кроме того, ей наверняка очень нужны были деньги. Но для Вайолет у этой истории была еще одна грань: выручив от продажи портрета собственного сына максимальную сумму, Люсиль не удосужилась навестить его в больнице ни единого раза! Правда, Марк говорил, что она ему звонила. По его словам, о передозировке она даже не спросила. У Вайолет это просто не укладывалось в голове, поэтому она сама позвонила Люсиль и без обиняков спросила, как такое может быть. Может, Марк солгал? Нет, Люсиль подтвердила, что в телефонном разговоре они ни словом не обмолвились о том, почему Марк чуть не умер.
— Это бы ни к чему не привело, — объяснила она.
О чем же тогда они говорили? Как дела у Оливера, он ведь сейчас в летнем лагере, как поживают обе их кошки, что она собирается приготовить на ужин, вот и все, потом попрощались. Вайолет была вне себя. Когда она пересказывала мне их разговор, ее трясло от возмущения. У меня же было ощущение, что Люсиль все тщательно взвесила и абсолютно сознательно приняла решение не упоминать о случившемся, поскольку вторжение на эту территорию не сулило ни ей, ни Марку ничего хорошего. Я убежден, что в течение всего разговора с сыном она не произнесла ни единой необдуманной фразы, а повесив трубку, снова прокручивала в голове свой диалог с Марком и терзалась, что, не дай бог, сказала что-нибудь не то. Вайолет считала, что 'любая нормальная мать', узнав о такой беде, должна была бы приехать следующим же поездом и не отходить от больничной койки ни на шаг, но я-то знал, как Люсиль цепенеет от застенчивости и нерешительности. Она не могла выпутаться из собственных внутренних противоречий, из 'за' и 'против', из логических головоломок, которые отрицали саму возможность действия с ее стороны. Наверняка даже простой телефонный звонок в больницу стоил ей огромной внутренней борьбы.
Разница между Люсиль и Вайолет заключалась не в том, кто что знал, а в том, кто как чувствовал. Вайолет переживала из-за Марка так же сильно, как и Люсиль, но если Вайолет ни секунды не сомневалась в силе своей любви к пасынку и была готова к бою, то Люсиль ощущала себя беспомощной. И для той, и для другой Марк был сыном. Между двумя браками Билла практически не было перерыва, так что материнство Люсиль и приемное материнство Вайолет в течение долгих лет существовали параллельно и продолжали сосуществовать, когда самого Билла уже не стало. Две женщины, два уцелевших полюса мужского желания были намертво связаны ребенком, которого этот мужчина зачал с одной из них. Меня не покидала мысль, что ключевая роль в разворачивающейся передо мной драме принадлежала Биллу. Беспощадная геометрия, которой мы продолжали подчиняться, была его рук делом. Портрет, висевший на моей стене, тоже говорил об этом. Две женщины: та, что бежала прочь, и та, что боролась и осталась. Непонятная желтая машинка, которую пышнотелая Вайолет прижимает к лобку, непонятная потому, что это и не символ, и не то, что есть на самом деле, это метафора на четырех колесиках, это средство, но не передвижения, а выражения. Средство выражения невысказанных желаний. Когда Билл писал свой 'Автопортрет', то надеялся, что у них с Люсиль будет ребенок, он мне не раз это говорил. Чем дольше я вглядывался в картину, тем острее чувствовал, что там, на холсте, уже был Марк, притаившийся в теле не той женщины.
Вайолет и Марк пробыли в Миннеаполисе два месяца. Я все это время исправно вынимал из ящика почту, поливал цветы в квартире наверху и слушал автоответчик, на котором голос Билла по-прежнему предлагал позвонившему оставить сообщение после длинного гудка. Раз в неделю я заходил в мастерскую на Бауэри, потому что Вайолет отдельно попросила не забывать про мистера Боба. Вскоре после того, как Билла не стало, мистер Айелло, домовладелец, узнал о существовании самозваного квартиранта, но в дело вмешалась Вайолет, и теперь, по договору, она, кроме аренды мастерской, дополнительно платила за конуру под лестницей, где продолжал жить мистер Боб. Официальный статус полноправного квартиросъемщика в доме 89 на Бауэри разбудил в старике придирчивого собственника. Во время моих визитов он ходил за мной по пятам, не давая и шагу ступить, и неодобрительно фыркал.
— У меня тут чистота-порядок, все подметено, — заявлял он.
Метла стала Подлинным призванием мистера Боба, он подметал со страстью и всякий раз стремился пройтись по моим башмакам, чтобы я 'не натоптал', будто я оставляю за собой облака пыли. Орудуя метлой, он витийствовал, и словесные рулады звучали словно со сцены:
— Он не обрел упокоения, это я вам говорю, отверг вечный покой решительно и бесповоротно, так что всякий день и всякую ночь я принужден слушать скорбный звук его шагов, когда он ходит здесь из угла в угол, а вчера вечером, когда я закончил день трудов праведных и вымел прочь весь сор, весь прах, ну, понятно, то на лестнице я увидел его своими глазами. Это был он, мистер В., как живой, но не во плоти, конечно, а одно только астральное тело, и бестелесное, бесплотное это видение простирало руку в
