Тех, наверное, целый батальон был. Разогнали, как рабочий скот. Наколотили, как на мясной бойне. А кто те зеваки, которые с целым батальоном карабинеров сцепились? Малышки, не выше колена: они что, тоже монашки?
Динстон посмотрел на майора, как на дурака:
— Вот того, с детьми, и следовало наказать. — Полковник не осмелился высказаться прямее при Маккинрое, но накопившаяся злость гнала его желчь бурным потоком. — Это и есть тот паршивый русский, монах. Он уже считает возможным вмешиваться во внутренние дела суверенных государств. Он становится фигурой одиозной, опасной, вне закона.
Шпионы с мировым именем так не наглели, как этот монашеский заморыш.
— Ну, господин Динстон, кто вмешивается в дела суверенных государств, вам следовало поинтересоваться бы в своем паспорте. Ваша виза давно просрочена. И международные эксперты вам много чего подскажут, — довольно резко обрубил злобную тираду офицера Маккинрой. — И степень его наглости определяется только борьбой за собственное выживание. Такую волю к сопротивлению порицать никак нельзя.
— Я предвидел, что эти бестии здесь объявятся, — доказывал свою прозорливость, а значит и политическую правоту, американец. — Но почему их оказалось столько много? — Снова и снова вопрошал он себя и окружающих. — Похоже, что это все была с их стороны заранее спланированная акция. Или вы скажете, что это не так, господин Маккинрой?
— Конечно не так, полковник. Ответ на вопрос находится, когда вычисляется: кому все это шумное веселье нужно. Монахи далеко не глупее нас. И их информированность заставляет и нас более осторожно к ним относиться. Понимаете? Они прибыли сюда не ради того, чтобы поддержать рабочих и безработных. Им нет дела до других проблем.
Скорее всего они хорошо просчитали опасность, исходящую от вас. Вы повторяетесь. И поэтому они вас, а не вы их, высчитали и грамотно подготовились к вашей, подчеркиваю, вашей, очередной акции. Другое дело, как они нашли друг друга. Это очень занятный вопрос. Нам его в ближайшее время не решить. Как вы в общем, предугадали их, так они вполне логично просчитали вас. Ничего здесь сверхъестественного нет. А операцию с демонстрацией и провокацию планировали вы. Все, до мельчайших подробностей, произошло по вашему, лично разработанному и контролируемому плану. Даже очень шикарно, я скажу. Результат, конечно, не совсем тот, что ожидался, но это от повторяемости. Судьба сама стремится не повторяться. Вы это упустили, господин полковник, а потому проиграли в очередной раз.
Маккинрой, спрятав под маской невозмутимости саркастическую усмешку, повернулся к Брюнеру.
— А что скажет наш высокочтимый господин Скорцени? Ваших парней полегло на площади непредвиденно много. Почему нет ваших санитаров.
Или вы предполагали только побеждать? А бескорыстный добряк группенфюрер Мюллер? А эксрейсфюрвр Фридрих Борман. Этот партай-геноссе может не пережить такой глубокой трагедии. Столько хороших собутыльников пало, отчаянных парней. Брюнер от обиды покраснел, но с немецкой невозмутимостью и настойчивостью отговаривался.
— Надо было стрелять. Мы к потерям привыкли. Досадно конечно. Но что поделаешь? Война есть война. И мы объявим священную войну монахам.
А там посмотрим, чья возьмет.
— Если кто и возьмет, то только ненасытная смерть. — Рассудительно вдалбливал угловатому эксэсэсовцу эксперт. — И чьей-то победы не будет.
Это бесцелевое соревнование. Принципы губят дело. Лишают всякую операцию законченной логики. В сорок пятом никто не выиграл: смерть и нищета прошлись по земле. Бесцельно погибли более пятидесяти миллионов жителей планеты. Квалифицированных жителей. Не аборигенов с острова Пасхи или Полинезии. А вы все старыми понятиями живете. С вас никто не спрашивает за гибель людей. Поэтому вы так и спокойны после поражения.
Прекрасно.
— Так уж и никто. Мы, что, банда какая-то? — Слишком обиженно сконфузился немец.
— Ну, конечно, не банда. И не какая-то, — успокоил Маккинрой. — Повыше. Мафиозный уровень.
— А кто в мире не мафия? — ошпарено вспыхнул Брюнер, — какую структуру власти ни бери-мафия. Все чиновники, при случае, охотно стараются обойти 'закон. И это чиновники, которые по жизни обязаны блюсти закон. И прикрывают потом свои незаконные дела законом. Что, не так?
— Что-то и так. Имеет место, — не стал распалять длинной полемикой немца эксперт. Ему было просто неинтересно, да и не к месту сейчас вдаваться в государственные дела с озлобленными оппонентами.
Площадь опустела. Полицейские роты ушли далеко за демонстрантами.
Карабинеры продолжали стоять, ожидая приказа из мэрии. Санитары сноровисто осматривали лежащих: находили среди них живых, укладывали на носилки и несли в машины. Штатские не шлялись. Никто из населения не искал среди стонущих родственников или знакомых.
Разведчики вышли на улицу. За ними чиновники из мэрии. Их вид сохранял еще тень напуганности даже более, чем можно было ожидать.
Офицеры медленно прошлись к месту побоища. То, что из окна здания казалось тонкими шестами, на поверку предстало крашеным под дерево стальными прутами диаметром до тридцати миллиметров. Рэй нагнулся, приподнял один край железки, бросил. Тяжелый, бьющий по перепонкам, звон металла тиранил уши. Динстон тоже потрогал пальцем.
— Вот и думай после этого-люди они или не люди. Железом по голове.
Брюнер еще злее пинал пруты.
— А ваши мужчинки, господин группенфюрер, недавал оппонентам успокоиться Маккинрой, — с резиновыми дубинками сюда прибежали?
Посмотрите внимательнее: санитары вашего волокут. У него саблевидные стилеты. Он, что, гуманность проявлял, толкаясь ими в толпе беззащитных безработных. Они у него все в крови. Что ж вы так скорбно печалитесь? Война. О чем разговор?
— Вам просто. Вы ехидны сейчас. Ваших людей здесь нет.
А я бы своих на такое неперспективное дело никогда бы не послал.
Захотелось крови — получите. Только кто теперь на гробах распишется?
— Вы так стараетесь нас поддеть, господин Маккинрой, будто вы и не коллега нам. Не союзник в общей борьбе за порядок.
— Почему ж, союзник. Но при всем этом мне хотелось бы, чтобы в жизни было меньше вот таких вот бесперспективных кровавых провокаций, ненужных жертв.
— Вы пацифист?
— Я не знаю такого слова. Я за разумные действия, которые обосновываются обстановкой, реальностью, целью. А так, это напоминает мне 21 марта, тысяча девятьсот шестидесятый год, когда в Южной Африке в Шарпевиле полиция расстреляла примерно такую же демонстрацию чернокожих жителей. Шестьдесят девять убито, около двухсот человек ранено. Вы тоже хотели бы, чтобы подобное повторилось в Бразилии; чтобы весь мир начал чернить прекрасный народ Бразилии. Это я приказал и мэру, и полицейским, чтобы ни при каких обстоятельствах не отдавали приказ открывать огонь. Хватит трагедий из-за принципа отдельных личностей.
— С высоты высокой политики так можно рассуждать. А нам, солдатам, надо проще: и цель, и обстоятельства, и реальность. Если солдат начинает рассуждать, он уже не солдат.
— Правильно мыслите, господин Брюнер, поэтому солдатам и не дают политических прав и тем более решать: воевать или не воевать. Для этого есть политики.
— А ответственность после всех провалов перекладываете на солдат.
— Нет, уважаемый герр Брюнер, ответственность перекладывается на генералов. Солдата никто никогда не тревожит. Что такое солдат, как не бесправная букашка в руках власти. Выполнил приказ- преступник: не выполнил-вдвойне преступник. Так нельзя: получается нелогичная игра слов и мыслей. Замечаете?
— Господин Маккинрой, я очень далек от таких казуистических тонкостей. Разрешите откланяться.
