высочайшее искусство; даже когда она выходит утром с размазавшейся вокруг глаз тушью, с всклокоченными волосами, в мятой шелковой сорочке, то и тогда она кажется мне самим совершенством, потому что только совершенство может так размазаться, всклокочиться и помяться, чтобы это вызывало восторг, подобный моему.
Парень, с которым она живет, Роман, так же сказочно хорош, как она. Он любит носить рваные джинсы и демонстрировать свой торс – зрелище, надо сказать, не для слабонервных, лично я начинаю краснеть, бледнеть и забывать слова, когда он в таком виде находится где-нибудь поблизости. К счастью, это случается довольно редко, потому что его не часто можно застать дома: он – владелец ночного клуба, и, как оказалось, такие люди работают не только ночью, но и большую часть дня. Рома тоже ничего не читает, по крайней мере я никогда не видела его с книгой в руках, а если находится дома, то или занимается в тренажерном зале, под который отведена одна из комнат, или смотрит телевизор. С родителями не общается вообще, хотя это именно они дали ему деньги на открытие клуба. Тишу называет крошкой, хотя ее это раздражает, и каждый раз, услышав это обращение, она норовит запустить в него чем-нибудь потяжелее. Но кажется, ему нравится, когда она злится.
У каждого из них есть секреты, и каждый тщательно скрывает их от другого. Тиша тайком сочиняет чудесные стихи – всегда грустные, пронзительные и немного наивные – и никогда не показывает их Роману, потому что думает, что он будет над ней смеяться. А он никогда не выбрасывает свою старую одежду – если конечно, купленные в прошлом году и вышедшие из моды в этом сезоне вещи можно назвать старыми – и самолично отвозит ее в детский дом. Рома думает, что такая сентиментальность не пристала настоящему мужчине, и каждый раз, когда из детского дома приходит благодарность, напечатанная на специальном бланке, смущаясь, торопливо комкает ее и выбрасывает в мусор, а Тише говорит, что те снова вымогают с него пожертвования.
Я иногда представляю их вместе – Тишу и Рому, – как они занимаются сексом. Совершенство в квадрате, помноженное на страсть, нежность, любовь. Думаю, если бы мои хозяева знали, сколько времени я провожу, фантазируя о них, они бы давно меня уволили. А может, наоборот, им было бы приятно узнать об этом.
Как ни странно, их дом, когда я увидела его впервые, не слишком мне полюбился – сочетание белого, неяркого зеленого, прозрачного зеленоватого стекла и сверкающих хрустальных люстр было вовсе не предназначено для жизни. К счастью, жить в этом доме мне и не приходилось, но вот в том, что касается уборки, все оказалось не так благополучно: раньше я даже не предполагала, как часто люди берутся за те или иные предметы – столы, вазы, дверцы навесных шкафов, перегородки между комнатами и межкомнатные двери, – зато теперь я могла точно подсчитать количество контактов, регулярно стирая остающиеся от них отпечатки со всех этих предметов, которые в этом доме были стеклянными. Была бы моя воля, всех заставила бы ходить в хлопковых перчатках, но разве этим людям есть дело до моих мучений?
Я радость, я свет, я любовь.
Я снова начала читать: художественную литературу, эзотерическую, юридическую – все подряд. Все, что было куплено уже давно, но до чего никак не доходили руки, все, что было скачано с Интернета, но на что не хватало времени, – сейчас все идет в ход. Читаю везде: за завтраком, за обедом, за ужином, по дороге на работу и с работы, на остановках в ожидании транспорта, в магазинах, если случается попасть в очередь, и, конечно, перед сном. Видимо, наверстываю за то время, пока, сама того не замечая, находилась в добровольной изоляции от мира, захотелось наконец-то какой-то умственной и эмоциональной деятельности. Я еще не успела дочитать все, что скопилось у меня дома, но меня уже снова начали привлекать книжные киоски в метро, а на выходных думаю зайти в книжный магазин. Это такое удовольствие – снова чего-то хотеть.
Кажется, Лара привыкла к моей новой работе, но я до сих пор не могу ей простить того, что она подозревала меня в тунеядстве, и еще больше – тех трехсот рублей, в которых она мне тогда отказала. А если бы я вообще никогда больше не стала работать? Она бы так и не приняла бы этого, не смирилась, не одобрила? То есть пока ты делаешь то, чего от тебя ждут, ты любим и желанен, тобой гордятся, а как только отклоняешься от нарисованного образа, так сразу становишься изгоем, не заслуживающим хорошего отношения? А как же безусловная любовь, которую подразумевают близкие родственные связи? И ведь я была уверена, что именно такое чувство мы с тетей Ларисой испытываем друг к другу.
– Я переживала за тебя, – сказала она мне. – Твой отец не работал пять лет, а вы с ним так похожи. Я боялась, что ты можешь повторить его опыт.
Ну зачем она вспоминает его всякий раз, когда надо объяснить какие-то черты моего характера, почему то и дело навязывает мне его судьбу? И откуда ей знать, насколько мы похожи, они ведь никогда близко не общались!
– А может, просто надо уметь прощать и принимать жизнь такой, какая она есть? – спросила я ее.
Сегодня я собралась провести влажную уборку в тренажерном зале, но когда зашла туда, оказалось, что там занимается Рома.
Как всегда по пояс обнаженный, он сидел, раздвинув ноги, и качал мышцы груди, сводя и разводя в стороны тяги тренажера согнутыми в локтях руками. Мышцы торса переливались под гладкой кожей, живот, обнаженный сползшими на бедра спортивными брюками, бронзово отливал в ярком свете ламп, даже его босые ступни, расслабленно стоящие на полу, были вызывающе сексуальны.
Честно говоря, я вообще не подозревала, что Рома дома, а наткнувшись на него в такой момент, и вовсе смешалась. Однако он, заметив, что я заглянула в комнату, вдруг улыбнулся и окликнул меня:
– Куда же ты? Проходи, не стесняйся!
Я зашла в комнату и, стараясь смотреть ему только в лицо, остановилась на некотором отдалении.
– Ну что ты как не своя! Подходи поближе, даже лучше, присядь вот сюда. Мне тут так скучно одному, давай поговорим о чем-нибудь.
– О чем? – спросила я.
Он был так близко, безупречный до самой последней жилки, я старалась не разглядывать его, но кажется, у меня это плохо получалось.
– Нравится? – вдруг спросил он.
– Что?
– Я тебе нравлюсь? – рассмеялся он.
– А ты сомневаешься?
Рома снова рассмеялся, запрокинув голову.
– Да, ты права, – сказал он, – самоуверенности во мне достаточно, иногда даже с излишком. Хочешь потрогать?
Я непонимающе на него уставилась.
– Хочешь потрогать, говорю? – повторил он.
– Тебя?
– Ну да.
– С чего такая щедрость?
– Ну надо же делиться с ближними по мере возможностей, – сверкнул он зубами.
– И часто вы так делитесь? С ближними.
– Дашенька, крошка, я тебя умоляю, зачем так официально? Я не настолько стар! Тебе сколько лет?
К счастью, в это мгновение в комнату вошла Тиша, я спешно поднялась и поторопилась выйти из комнаты, избежав тем самым необходимости отвечать на его вопрос и вообще продолжать этот разговор. Он неотразим и невыносим одновременно, и это вызывает в душе такую бурю чувств, что еще долго после столкновения с ним я не могу успокоиться. Лучше держаться от него подальше, к тому же Тиша не обрадуется, если узнает о Ромином альтруистичном желании делиться с ближними телом, на которое она наверняка претендует единолично.
В день моего рождения я зашла в зелено-стеклянный таунхаус, и волосы у меня на голове встали дыбом: все вокруг было разворочено, стулья опрокинуты, диванные подушки сброшены на пол вперемежку со смятыми журналами, одеждой, остатками какой-то еды и бутылками из-под пива, даже тяжелые столы из стекла и металла были сдвинуты со своих мест, и это вызывало во мне какое-то
