«Если я буду звать – ты всегда будешь приходить?»
Некоторое время Хранитель безмолвствовал.
«Не всегда: я тоже принимаю решение», – наконец произнес он.
Вероника тоже немного подумала, прежде чем спросить:
«Что тебя остановит?»
«Например, твое намерение совершить недолжное».
«Ты не придешь, даже чтобы остановить меня?!»
«Я не вправе: воля человека – Высший дар. И – Закон Свободы!»
«Хранитель, я буду стараться не совершать недолжного! И… я люблю тебя!»
«И я люблю тебя, Вероника!»
…Вернувшийся через некоторое время падре застал ее глубоко спящей и разбудил, только когда колокол позвал к утрене.
– Вероника, ты уделяешь слишком мало внимания внутримонастырской жизни. – Голос сестры Лусии был до тошноты назидателен.
– Я выполняю все послушания и не опаздываю на богослужения!
– И все же твое духовное состояние меня крайне заботит… – Рука Лусии выразительно сжимала небольшую плеть.
Вероника фыркнула, и Лусия повысила голос:
– Ты несносно дерзка и не проявляешь должного смирения перед старшими! А ведь я отвечаю за тебя, сестра моя!
«Кто же это тебе меня поручил?!» – изумилась про себя Вероника.
Она искренне полагала, что уж коли падре Бальтазар является ее духовником, то именно он и решает, чем Вероника должна заниматься вообще и в частности – сколько времени уделять, например, травяному садику, какое принять молитвенное правило, как часто исповедываться и прочая… Да, еще он велел Веронике слушаться матушку настоятельницу. Но вот слушаться еще и Лусию?! Конечно, та была выбрана в свое время старшей сестрой. А ведь старшей по уставу избирается одна из самых опытных и наиболее благочестивых монахинь. Благочестивых! Это Лусия-то?! Да Вероника готова была слушаться кого угодно: Анхелику, Катарину, сестру кухарку Урсулу, хоть старого сторожа Томаса, добрейшего молчуна, – каждый из них мог научить ее чему-нибудь доброму! Но не Лусия, только не Лусия!
Лусия не обходилась одними нотациями. Дело не дошло пока до плетки, к которой Лусия имела особое пристрастие, но несколько раз, всегда в отсутствие матери настоятельницы, Веронику оставляли без обеда. И уже дважды («За несдержанность и непочтительность к старшим! Ну и что, что ты торопишься к духовнику!») Вероника побывала в монастырской тюрьме, как она это называла в пику Лусии, которая лицемерно наименовывала это наказание «уединением».
Вообще, когда мать Тересия отлучалась по делам из обители, для сестер наступали суровые дни: наказания сыпались направо и налево, раздаваемые не знающей снисхождения старшей сестрой. Порой кто-нибудь не выдерживал и жаловался духовнику – тот делал Лусии внушение, и на некоторое время та затаивалась, пытаясь все же доискаться, кто «донес» на нее. Мести ее (а не меньше, если не больше – ее «уроков любви») боялись отчаянно. Поэтому жаловались нечасто и с величайшей предосторожностью!
– А так как отвечаю за тебя сейчас я, – развивала свою мысль Лусия, – то, полагаю, и наказание для тебя должна подобрать тоже я. Верно? Надеюсь, ты не сочтешь десять ударов жестоким.
«Вот и до плетки дошло! Что ж, бей. Я все равно всегда буду говорить то, что сочту нужным! Жаль только огорчать матушку Тересию: не такое у нее сердце, чтобы и вас с Франческой теми же методами воспитывать. А увещеваний – ни настоятельницы, ни падре – не больно-то вы боитесь». Вероника понимала, что Лусия наказывает ее не только и не столько за непочтительность и малое участие в делах обители. Все давно знали, что, несмотря на то что Вероника левша, у нее красивый почерк и что падре нуждается в переписчиках, а посему она много работает у падре, по его же прямому указанию. Нет, Лусия наказывала ее за тот случай с Анхеликой, и Вероника не могла не съязвить:
– О, я уверена, что твоя безмерная – безграничная! – любовь к сестрам, сестра моя Лусия, подскажет твоему сердцу наилучший способ моего очищения!
Раз! – плетка ожгла щеку! Вероника прикрыла глаза, чтобы не посмели показаться слезы, и застыла навытяжку с побелевшим лицом и сжатыми кулаками. Она ждала еще ударов, но Лусия, видимо, не решилась продолжить. Теперь она изливала свой гнев в потоке упреков и брани.
Из-за кустов показалась мышиная мордочка Франчески. И Лусия тут же призвала свою наперсницу в свидетельницы оскорблений, нанесенных-де ей Вероникой. Франческа с готовностью закивала. Согласилась она и исполнить наказание Вероники плетью. Еще бы ей не согласиться!
Лусия удалилась.
Франческа усердствовала от всего своего мерзкого сердца. Чуть ли не высунув язык. И спина Вероники была вмиг исполосована до крови. Ей было не просто страшно больно, но еще – она чувствовала себя до обидного беззащитно… Отсчитав положенные десять ударов, Франческа с сожалением опустила плеть и важно проговорила, будто приобщаясь к руководящему праву Лусии:
– Ступай к себе.
К себе?! Ну уж нет, хоть в этом Вероника не подчинится. И едва поправив на спине платье, она бросилась к падре.
Нашла его в исповедальной нише, сидящим по обыкновению на овчинном коврике, и, заливаясь слезами, упала к его ногам:
– Она не должна меня воспитывать! Не должна! Она просто права не имеет!
Падре не отвечал, и Вероника подняла взгляд. Он смотрел не на нее, но так печальны были его глаза, что ее слезы мгновенно пересохли. Чуть спокойнее она произнесла:
– Я знаю, что меня должны воспитывать мужчины: отец, брат, ты. Точно знаю, что так должно быть, так – правильно! Ты можешь и знаешь, как это делать, Лусия – нет! Она переделывает меня и мучает без всякого смысла!
Он перевел на нее свой пронзительно печальный взгляд, и Вероника вдруг почувствовала, что он говорит: «Той силы, на которую ты надеешься, той силы, которая была у Учителя, у меня нет!» И как это ни было прискорбно, это была правда. И как в подтверждение падре Бальтазар произнес:
– Многое приходится сносить без надежды на то, что когда-нибудь ситуация изменится. Приходится просто терпеть и…
– И тебе?! – Она перебила горячечно и почти молитвенно просила его взглядом дать отрицательный ответ: невыносимо было думать, что ее Учитель не тот, что был «раньше» – сильный, выдержанный, уверенный…
– И мне, – кивнул падре, и в сердце Вероники что-то захолодело, он же сдавленно проговорил: – Как же мне объяснить тебе? Здесь все не так. Не так! Я здесь задыхаюсь как в ловушке! Пойми, мне ничуть не легче, чем тебе!
«Здесь» – она поняла это: не в этом монастыре, не в этом городе, а – во всей этой жизни! И примерила слово «ловушка» к себе: Лусия, Франческа, невозможность вернуться под отчий кров, непрекращающееся смешение ситуаций и лиц – путаница в голове. Это ли не ловушка? Ловушка, из которой она (с течением времени все с большим усилием) вырывалась, ныряя в свои мечты, как птица в облака.
Она схватила его руку и, прижимая ее к щеке, с отчаянием зашептала:
– Что, что происходит – со мной, с тобой? Когда мы уйдем отсюда?
– Куда? – Падре болезненно поморщился и аккуратно освободил свою руку.
– В лес, к морю, в горы – куда угодно! Может быть, там ты вновь обретешь свою силу, прежнюю силу и… все вспомнишь?
Она протянула руку и осторожно, как больного, погладила падре по плечу. Он устало вздохнул и еле слышно проронил:
– Помоги-ка мне встать, дитя мое. Что-то мне сегодня нездоровится, и ноги не держат. Проводи меня.
Вероника с готовностью вскочила, и падре, ухватившись за ее локоть, встал – его рука заметно дрожала. «Да ведь он болен! – догадалась Вероника. – Я могла бы это заметить и раньше: глаза блестят, руки горячи и дрожат! Где были мои глаза?!» Она тут же забыла и про Лусию, и про плетку!
