Вероника отвела падре в его покои и помогла улечься в постель. Его явно била лихорадка, и она тут же хотела бежать за лекарем или кликнуть еще кого-нибудь, но он, слабо потянув ее за рукав и усадив подле себя, едва разлепив губы, произнес:
– Мне… ничего… не нужно. Обычно помогает тишина и покой… Впрочем, было бы хорошо, если бы ты осталась… мне может потребоваться помощь… Но матери Тересии сейчас нет, и я, право, не знаю…
Сейчас Вероника была сильнее его и – решила сама:
– Я остаюсь. Я никуда не уйду, и ты можешь ни о чем не беспокоиться.
В ее словах, видимо, было достаточно твердости – падре успокоенно прикрыл глаза и только попросил пить. Вероника напоила его красным вином, разбавленным лимонной водой, и он провалился то ли в сон, то ли в забытье. Пока она не могла больше ничего сделать. Он сказал: покой и тишина – и не велел никого звать – оставалось только ждать.
Убедившись, что падре лежит удобно, она оставила его на короткое время – предупредить, что останется у постели больного, пока тот сам не отпустит ее. Лусия немало изумилась тем, что Вероника (после столь сурового наказания!) вот так запросто предстает перед ней без страха и покорности. И, сурово нахмурясь, не преминула одарить «свою дорогую младшую сестру» очередным нравоучением, которое последняя пропустила мимо ушей и, как только Лусия отстала от нее, помчалась со всех ног обратно. И хорошо еще, что по дороге ей попалась Катарина, которой Вероника «поручила» сыскать Анхелику и прислать с ней травы, что сушатся у Вероники в келье: «Вы не сможете выбрать нужные, так что несите все!» Катарина кинулась исполнять. «Хорошо, что у падре в комнате есть камин – я сделаю отвар».
Падре поправлялся небыстро. Несколько раз лихорадка принимала такой суровый оборот, что Вероника была готова бежать за помощью. От слабости он не мог говорить, но пронзительный взгляд воспаленных глаз останавливал ее: падре не разрешал звать никого – она не смела ослушаться.
Иногда он просил пить. Разрешал поить себя теми настоями трав, что она готовила. И совсем ничего не ел. Вероника ухаживала за падре со всею тщательностью и в то же время – с предосторожностью: она боялась сделать что-то не так и тем нарушить его покой. Спала тут же в кресле, свернувшись клубком, а то и на полу, попросту растянувшись на коврике у его ног.
Накануне вечером был кризис; горячка достигла, видимо, своего предела. Падре бредил, и Вероника с болью в душе слушала бессвязные обрывки фраз:
– Не верю… за что?! Мои ученики… Фра Томас, умоляю! Этого не может быть… Снова аутодафе… Фра Томас, выслушайте!..
К ночи горячка спала. Вероника отжала и повесила сушиться у камина мокрые салфетки, которые она, непрерывно меняя, клала на лоб падре Бальтазара. Осталось еще немного травяного настоя, который прогоняет жар, но, похоже, он больше не понадобится. Подумав, Вероника все же приготовила питья в запас – красное вино с добавлением особых (только внутренним чутьем определяемых) пропорций воды, меда и лимонного сока. Это питье хорошо помогало и нравилось Учителю.
От бессонницы и волнения ее восприятие обострилось. И когда падре открыл глаза, Вероника тут же, понимая все без слов, приподняла больного за плечи и поднесла к его губам чашу с разбавленным вином. Падре надолго припал к краю чаши пересохшими губами, а когда жажда была утолена, откинувшись на подушку, тепло взглянул на свою сиделку.
– У тебя сильные руки, дружок. – Голос был слаб, но полон благодарности.
– Я целыми днями машу тяпкой, – отшутилась она.
– И умелые, – продолжил падре, – ты хорошо помогала. Будто вдоль и поперек изучила арабский трактат «Тайная тайных» о лекарствах и премудростях врачевания! А мой послушник, Алехандро, куда он делся?
– Он шумный – я прогнала его.
– Прогнала? Вот как! – Падре беззвучно рассмеялся.
– Я поступила худо? – смутилась Вероника.
– Нет, добро: он и вправду шумный. Но во время болезни без помощи трудно, не идти же в лазарет! Уж лучше потерпеть Алехандро, – он доверительно улыбнулся ей как родному человеку.
Некоторое время они молчали. Потом падре с некоторой, как показалось Веронике, подозрительностью и смущением спросил:
– Я бредил?
– Вчера был кризис. Но больше он не повторится, и я думаю…
– Скажи мне, я бредил?
Тон его голоса говорил о том, что этот вопрос был для него крайне важен. И она кивнула. Во взгляде падре появился новый вопрос – Вероника поспешила пересказать все, что запомнила.
– Так-так… – Он отвернулся к стене.
Вероника подумала, что, наверное, надо сказать: «Не беспокойся, я никому ничего не скажу!» Но тут же решила, что это лишнее: падре доверял ей и более опасные свои мысли. Что уж теперь – бред и чье-то, в горячечном бреду произнесенное, имя? Почему он так встревожен?
– Кто это – фра Томас? – как можно обыденнее спросила она. – Твой друг?
Падре резко обернулся, его глаза опять загорелись нездоровым огнем. Вероника хотела было уверить его, что она просто так спросила и ответа не ждет. Но ответ прозвучал незамедлительно:
– Друг? Друг?! О, нет, только не друг! Фра Томас – это брат Томас Торквемада, Великий Инквизитор!
А душу Вероники овило мягким саваном предчувствия: «Меня ждет беда…»
Словно на негнущихся ногах вестников несчастья в комнату неслышно вошли и стали во множестве у стен непрошеные гости. И смотрят безмолвно, не отводят пристальных глаз. И не уйдут, пока предчувствие не исполнится.
«Ждет беда… ждет беда…»
– Я расскажу тебе, дитя мое, о фра Томасе.
– Может быть, подождать, пока ты окрепнешь после болезни? – Она боялась, как бы не вернулась, из- за нервного возбуждения, лихорадка.
– Для этого рассказа я совершенно здоров. И мне давно надо было бы излить кому-нибудь душу – возможно, эти приступы оставили бы меня. Да некому! А ты хорошо слушаешь, а еще того лучше – хорошо молчишь. Так вот, молчи и слушай, Вероника. Слушай и молчи: мне нелегко это рассказывать. Даже тебе…
Он начал:
– Я был молод. Очень молод. И конечно, по молодости лет необыкновенно горяч и решителен. Я поступил послушником в монастырь Санта-Крус, в Сеговии, где настоятельствовал фра Томас Торквемада. Фра Томас ему было в ту пору уже около шестидесяти, при первой же встрече поразил меня: в нем была невероятная сила! Весь его облик говорил о несгибаемой воле и самоотречении в служении идеалам христианства. Он и доныне стоит перед моим мысленным взором: высокий худой человек в черном плаще доминиканца. Лицо бледное, но выражение глаз – это непередаваемо! – полно кротости, благородства и даже (да-да!) милосердия. Таким я его тогда увидел, и таким он поразил мое неокрепшее юношеское воображение. Да и не только мое. Люди шли за ним, веря, как самому Христу!
Я не знал, в начале моего пути, какому монашескому ордену принести обет. Сердце мое искало. Единственное, что я знал точно, что хочу служить Нашему Спасителю, борясь за чистоту Его учения, против ереси, искореняя самую малую погрешность и малейшее отступление от Истины. И я нашел! О да, нашел… Dominicanes – доминиканцы. Или лучше – Domini canes, что значит «Псы Господа» – так еще называли себя члены ордена Святого Доминика. Ордена проповедников, – нищенствующих, но организованных, воистину как дисциплинированная армия! – отвоевывающих и возвращающих в лоно Церкви заблудших овец, еретиков. Ниспровержение ереси – в этом состояла цель и особая миссия ордена доминиканцев.
Единственным орудием в этой борьбе с ересью, где бы она ни появлялась, должно было стать красноречие – убеждение проповедью, подкрепленное личным примером нестяжания и верности Христовым заповедям. Эти высокие принципы покорили мое пылкое сердце. И мне казалось закономерным и в высшей степени справедливым даже то, что именно доминиканцы создали Святую палату и взяли под свой контроль инквизицию Испании.
