Она оглянулась на бегу, хотя он бежал за ней едва ли не бесшумно, что-то выкрикнула в его адрес с неприятным свистом в голосе, подпрыгнула над краем отвесного берега и камнем рухнула вниз. Тэдзуми, на ходу срывая с себя хоро и меч, рванул за нею.
Вода ожгла упругим весенним холодом, перехватила ледяным обручем горло, останавливая дыхание, но Тэдзуми уже крепко держал неудачливую (или, наоборот, удачливую?) утопленницу, обхватив ее за пояс. Пришлось повозиться, выкарабкиваясь по скользкой траве на пологое место. Но, в общем, Тэдзуми мог поздравить себя если не со спасением девушки, так хотя бы с тем, что за то короткое время, что они провели в воде, их почти не снесло по течению и воды они не наглотались. Свое оружие и сумку он заприметил неподалеку, а заприметив, принялся разбираться с горе-утопленницей.
Заняться было чем: девчонка норовила вырваться из его рук и броситься обратно в речку. И молотила руками, будто била крыльями огромная обезумевшая птица, попавшая в силки. Еще немного – и она, пожалуй, вырвалась бы. Пришлось применить грубую силу и обхватить ее поперек, прижав к туловищу бессмысленно двигающиеся руки, как пеленают младенцев. Девушка еще крутила головой и тянула шею, чтобы изловчиться и укусить своего спасителя куда придется. Тэдзуми сжал «объятия» еще сильнее, так что уже боялся, не хрустнули бы ее по-птичьи тонкие кости, сделал свирепое лицо и прорычал ей прямо в ухо:
– Живо уймись! А не то я отрублю тебе ноги! – Удивился при этом собственной нелепой мысли: «Почему ноги? Если рассуждать последовательно, руки ее мне куда больше мешают».
То ли перспектива обезножить показалась страдалице значительно ужаснее, чем утопление, то ли холод мокрой одежды забрал последние силы из видевшегося таким чахлым, но оказавшегося жилистым тела, но она вдруг затихла, судорожно вздохнув, и, закрыв глаза, обмякла. В этот же миг и сам Тэдзуми наконец ощутил пронизывающий до нутра холод.
Он расцепил руки и уложил девушку на траву. Потом отжал, как мог, на себе одежду и привел в порядок тёммаге, скрученный на макушке пучок волос, сходил за своими вещами, размышляя, не развести ли костер: его начинало знобить. Следовало, вообще-то, сначала как следует разглядеть «добычу», а может, и приступить к допросу.
Но разглядывать было особенно нечего: жилистая худоба, драное косодэ, сбитые в кровь грубые подошвы – крестьянка. Тэдзуми даже пожалел, что вмешался в ход ее кармы. Допрашивать, исходя из увиденного, тоже оказалось некого и незачем: это был не военный «трофей», не знатная девушка, а крестьянка, и задуманное ею самоубийство явно не было ритуальным. Но Тэдзуми все же решил задать пару-тройку вопросов:
– Говори, кто ты и из какой деревни?
Кося перепуганными глазами на Тэдзуми, на его самурайское одеяние и меч, девушка пролепетала:
– Деревня… там… – Она махнула рукой куда-то за спину Тэдзуми, одновременно пытаясь вежливо кланяться. Но движения от холода были непослушны, и оттого получались не поклоны, а какое-то нервное дергание.
Имя свое она тоже назвала, но так жевано-невнятно, что Тэдзуми не понял, а переспрашивать поленился. Ему стало неприятно смотреть на ее птичьи клевки, и он, отведя взгляд, велел ей, не оставляя приказного тона:
– Вставай. Я отведу тебя в твой дом.
Но она еще мельче затрясла головой и, еле справляясь с прыгающим подбородком, заныла- запричитала:
– Нет… нет… нет… Не надо, умоляю!
– Вот еще! Я не оставлю тебя в лесу. Если уж меня угораздило спасти тебе жизнь, так я, по крайней мере, доведу это дело до конца! Быстро вставай, у меня нет лишнего времени, чтобы возиться тут с тобой. Ну!
Для острастки он с угрозой взялся за меч, и девица тут же завозилась в траве, пытаясь подняться. Она, очевидно, старалась, но то ли переволновалась, то ли от холода у нее свело ноги, то ли Тэдзуми перестарался, угрожая мечом, но большее, чего она достигла, это встала на колени. И так и стояла перед ним, обхватив себя за мокрые плечи.
Тэдзуми тоже замерзал – надо было что-то предпринимать. Не говоря ни слова, он взвалил спасенную себе на плечо, как сноп, и зашагал в указанном ею направлении. Быть может, от страха перед самураем она тут же потеряла сознание, обвиснув вдоль его спины нелепым тяжелым кулем.
Деревня действительно оказалась неподалеку, надо было лишь немного пройти по лесной тропе. Завидев его, крестьяне испуганно приседали, выглядывая, как зверюшки, из-за ветхих глиняных изгородей.
– Эй, послушай-ка, – обратился Тэдзуми к одному крестьянину, наблюдавшему за ним, в то время как остальные норовили попрятаться, – где дом этой девушки?
Вопрошаемый высунул из-за забора нос, глупо заулыбался, но не произнес ни слова.
– Отвечай же! – Тэдзуми топнул ногой – крестьянин тут же юрко присел, прячась за забором. – Фу ты, да не трону я тебя! Мне только нужно знать, где она живет. Она упала в реку и… – Тэдзуми одернул себя: чего ради и перед кем он будет здесь объясняться? – Короче, где ее дом?
Крестьянин высунулся наружу, но молчал, и Тэдзуми пришлось прибегнуть к тактике, хорошо действующей на простолюдинов, – он сдвинул брови и прорычал:
– Живо отвечай, а не то…
Уточнять не потребовалось, крестьянин тут же ткнул пальцем в домишко точно напротив, за полуосыпавшимся забором. Тэдзуми, поправляя, подбросил на плече свою неудобную ношу, до сих пор пребывавшую в беспамятстве, и зашагал к указанной лачуге.
Разве это был дом? Ветхий деревянный каркас под соломенной кровлей! Тэдзуми толкнул перекошенную калитку и вошел во двор.
– Хозяин! Эй, хозяин!
Тишина. Он повторил – с тем же результатом. «Придется войти без спроса, – решил он, – не таскать же мне ее вечно! К тому же, кажется, я скоро околею от холода!»
Внутри дома, впрочем, было не теплее. Бедное помещение, состоящее всего из двух комнатенок: одной, как видно, для отдыха – с настланным полом и маленьким очагом, другой, с земляным полом, – хозяйственной. Бедная утварь. Запах несчастья и отчаяния.
Тэдзуми решительно прошел внутрь и на первую же попавшуюся циновку уложил вконец надоевшую ему девицу. К этому моменту он уже начал тихо шалеть: и оттого, что ему приходится все таскать ее на руках, и оттого, что никого не оказалось в доме, чтобы сдать несчастную с рук на руки (отцу ли, матери, а может, и мужу). И еще оттого, что от его «поклажи» несносно пахло – землей, тиной, какими-то овощами, казалось – самой нищетой. А кроме прочего, он сильно замерз.
Укрыв девушку подвернувшимся покрывалом, он развел в очаге огонь, благо в нем лежало немного хвороста, и стал с удовольствием сушиться, справедливо полагая, что когда-никогда кто-нибудь явится и ему удастся покончить с этой историей и продолжить путь. А согреться надо…
Проснулся он в полной темноте, только тлели в очаге последние головешки, но (отцовская выучка!) за несколько секунд до того, как хозяин лачуги приблизился ко входу своего жилища. Тэдзуми мгновенно уселся на корточки, отметив про себя, что неприятно ломит затылок и ноют кости, и положил свой меч на колени. Еще он отметил, что девушка тоже очнулась и сидит за деревянной перегородкой, затаившись, как птица в дупле.
Вошедший старый крестьянин уставился на нежданного гостя, едва удерживая в руках охапку хвороста, за которой, как видно, и отлучался.
Тэдзуми сухо представился и изложил всё происшедшее, стараясь держаться хоть и вежливо, но отстраненно. Слушая, крестьянин то ли кивал, то ли мелко кланялся, а по завершении рассказа наконец уронил свой хворост и, разрыдавшись, уселся на вязанку, горько причитая. За перегородкой немедленно присоединились – теперь рыдали двое, дочь и отец. Не прояснялось, правда, что побудило ее кинуться в реку. Впрочем, Тэдзуми и не хотел больше ничего знать. Достаточно того, что он взял на себя ответственность за ее спасение.
Перед тем как уснуть у очага, он раздумывал о том, что в сумке у него по-прежнему лежат три вишневых лепестка, и о том, не ставит ли сейчас судьба один из трех своих вопросов, и о путях кармы: все же не было
