дергает? Почему они так волнуются?» Ее сознание начало путаться, вернулись страх и холод, да еще неприятные ощущения: жжение кожи, тошнота. «Ужасно спать хочу!»
– Не спи, нельзя!
Это Рангула. И Ольвину:
– Говори с ней.
– Это я виноват! Прости меня, Зверек!
– Много она тебя слушает.
– Ты ничего не понимаешь!
Он держал ее ладошку у своих губ и словами старался склеить ее рассыпающееся сознание:
– Не спи, мышонок, не уходи, будь здесь, я рядом!
Наконец разрешили уснуть. Утром Луури была еще слаба, и Ольвин сам принес ей горячего молока и даже напоил им, так как у нее тряслись руки. Рангула хотела сама позаботиться, но он не дал, и она стояла рядом и смотрела, хорошо ли у него получается.
Позже Ольвин рассказал, как он ждал ее и уже начал сильно волноваться, а тут еще во дворе завыл волк. Рангула сказала:
– Неужели к нам повадились волки? Да откуда бы им тут взяться?
Но он сразу понял, что случилась беда:
– Нет, это Волк Луури, он зовет меня!
Теперь Ольвин доверял Волку, а ведь еще осенью чуть не убил его, когда тот пришел поиграть с Луури. Тогда, увидев рядом с девочкой зверя, он схватился за оружие, а она, смеясь и обхватив своего питомца за мохнатую шею, кричала:
– Это мой Волк, мой! Не трогай его!
Ольвин с облегчением опустил меч, а Луури подбежала к нему, обняла, а Волку сказала:
– Ольвин – мой друг, он заботится обо мне.
И зверь запомнил.
Едва не замерзнув в лесу, Луури еще долгое время постоянно зябла. Ее знобило даже по ночам, и теперь пришла очередь Ольвина согревать ее теплом своего тела. Но, согрев, он решительно отодвигался от нее и, отвернувшись, засыпал, неизменно помещая свой нож между ними. Она спросила про нож у Рангулы, что бы это значило.
– Он все делает правильно: таков обычай, – сухо ответила та, не вдаваясь в объяснения.
Впрочем, все то время, пока Луури хворала, Рангула заботливо ухаживала за ней, подолгу не отходила и даже завязывала беседы, чтобы та не слишком много спала от слабости. Они сблизились, и как-то раз Луури решилась спросить ее:
– Рангула, а как ты встретила своего жениха?
– Жениха?.. – удивленно переспросила Рангула и замолчала, очевидно размышляя, стоит ли говорить об этом с девочкой.
– Расскажи ей, – негромко попросил Ольвин. – Да и я послушаю.
– Ну, что ж… – Рангула начала и примолкла, словно никак не решаясь на непростой для нее рассказ. – Я его еще девчонкой заприметила, моего Эймунда.
Луури затаила дыхание, а Ольвин, подбадривая сестру, произнес:
– Он был побратимом нашему отцу. Дружили они крепко! Сколько раз жизнь друг другу спасали в походах. Отец женился раньше Эймунда. Спрашивал, я помню: «Эймунд, когда женишься? Наследник тебе нужен, Эймунд!»
Рангула, будто очнувшись, продолжила:
– Я не заметила, как и полюбила его. Да сильно! Он намного меня старше, да что ж с того! Придет он к отцу – они сидят, пируют, песни поют, мать подает им. Я тоже помогать ей должна, а – не могу! Забьюсь в угол и только на него и смотрю, на Эймунда. Отец не понимал, а мать поняла, но не сердилась. Молчала, улыбалась только.
– Он красивый был? – Луури подобралась поближе.
– Мне казалось – красивее его на свете никого нет! Глаза зеленые, как море весной, веселые, волосы чуть с рыжиной, густые, а усы с бородой потемнее… Все смеялся… У него был большой шрам на щеке – от виска до губы, но от этого Эймунд казался мне только мужественнее. Мне нравилось этот шрам рассматривать: я все представляла себе, как пальцем по нему проведу – и сердце вздрагивало. – Рангула вздохнула.
– А дальше?
– Дальше?.. Я, девчонка, чувства свои скрывать не умела, а он-то, видно, понял мое сердце, но не посмеялся надо мной. И вот отец как-то раз на пиру (а народу много в доме собралось) спрашивает его опять: «Когда, Эймунд, женишься? Что себе жену не возьмешь?» А тот вдруг оглядывается и смотрит в угол, где я на скамье сижу сама не своя, смеется и говорит: «Вот, жду, побратим, когда твоя дочь Рангула подрастет, чтобы просить у тебя ее в жены». И отец засмеялся, по плечу его похлопал: «Тебе, Эймунд, не то что Рангулу, а и жену завещаю, если судьба мне погибнуть!» А Эймунд тут и говорит: «Коли так – через две зимы приду на тинг объявить о нашей с Рангулой свадьбе! Состоится ли теперь наш сговор, Торк? По сердцу ли тебе моя речь, брат?» Отец понял, что Эймунд не шутит, позвал меня, поставил перед собой (уж как я жива осталась, не пойму!) и говорит: «Вот моя дочь Рангула, побратим. Обещаю перед всеми через две зимы отдать ее тебе в жены. Это наш уговор. Спросишь ли о приданом, Эймунд?» «Нет, – говорит, – не спрошу. Что дашь за своею дочерью, то и ладно». Ударили по рукам. Так я стала невестой Эймунда. Но мне все думалось: а не подшутили ли они надо мной? И я тайком наблюдала, как он будет со мною вести себя. У матери спрашивала: что мне, мол, теперь делать? Она только вздохнула: «По всему видать, что быть тебе женой Эймунда, дочка: сговор состоялся. Так что же? Ты у меня рукодельная и расторопная – хорошей женой должна стать». А Эймунд стал чаще приходить. Подарки приносил, но со мною не много разговаривал, больше с отцом, да Ольвина, тот еще совсем ребенком был, на колени себе сажал. Меня будто и не замечал!
– Ты сердилась?
– Нет, что ты! Я все разобрать не могла, не пошутили ли они с отцом. Время шло, а я боялась поверить. Стала нарочно ему на дороге попадаться: он к нам в дом – и я сажусь с прялкой в углу, посматриваю. Он за порог – я вслед бегу, будто и мне по делу надо. Он молчит или посмеивается: «Готовь приданое, Рангула. Следующей зимой, как из похода вернусь, ко мне в дом перейдешь!» Потом они в поход собрались. Эймунд пришел к нам за несколько дней, подарки богатые принес – и отцу, и матери, и нам с Ольвином. Много всего, очень много! А мне – больше всех. Отец говорит: «Рано еще, Эймунд. После похода мы с тобой условились!» А тот отвечает: «Знаешь сам, Торк, что по-всякому судьба с нами обходится. Неизвестно, доведется ли вернуться. Не хочу, чтобы моя невеста Рангула в чем-либо ущерб претерпела: пусть эти подарки увеличат ее приданое. Тогда она сможет и получше меня жениха сыскать. Не обессудь, я так решил!» Отец только и сказал: «Что ж, так тому и быть».
– Они же вернулись из похода, Рангула? Ведь вернулись?
– Вернулись… Из того – вернулись. Как лед осенью стал появляться во фьордах, все стали ждать своих из похода. А я каждый день на берег ходила, все смотрела – не увижу ли корабль? Наконец корабль вернулся. Все сошли на берег – и отец здесь, и все остальные. Гляжу, а Эймунда нет! Белая, видно, стала – отец говорит: «С богатой добычей вернулся Эймунд. Свой корабль теперь у него! Здесь к берегу не смог подойти: у него осадка больше. Стоит чуть западнее, в другом фьорде, жди к вечеру». Люди заулыбались, глядя на меня, а мне и дела нет – помчалась что есть духу! Бегу, сердце вот-вот выпрыгнет, смотрю вдоль берега, не пропустить бы корабль Эймунда! И нашла! Они только-только на берег сходили, и Эймунд командовал людьми. А я остановилась на холме чуть по одаль и не знаю, что мне делать: не знаю, обрадую ли его, что прибежала. Думаю: пусть сам решает, как со мной быть. Не будет рад мне – увижу, пойму, тогда, что ж, уйду! Его люди на меня показывают, он обернулся и так посмотрел! Вижу – любит он меня, рад мне! Я не выдержала – и прямо к нему…
Рангула опустила застенчиво глаза, заулыбалась от нахлынувших чувств.
– Подбежала – и не знаю, что делать. А Эймунд прижал меня к себе, поцеловал перед всеми и кричит весело: «Вот невеста моя, Рангула!» Тут только я поверила, что у нас свадьба будет.
– А какая она была, ваша свадьба?
