случае нечего негодовать, что я так превозношу Школьный корпус Рагби. Разве я не имею на это право, если уж взялся записать эту правдивую историю для вашей пользы? Если же это вас не убеждает, тогда возьмите и напишите историю вашего корпуса в ваше время, и расскажите, не отступая от истины, всё, что считаете нужным, о своей школе и своём корпусе, — и я не буду ругать вас, когда это прочту.
Последние слова старшего Брука попали в самое уязвимое место аудитории; некоторые места его речи понравились не всем, но «лучший корпус лучшей школы в Англии» задел их за живое, и даже приверженцы охоты и выпивки вскочили на ноги, восторженно аплодируя. Можно было также надеяться, что его слова запомнятся и изменят что-нибудь к лучшему, но, как мы увидим дальше, этой цели они достигли не вполне.
Однако потребовалась вся популярность старого Брука, чтобы некоторые части его речи были выслушаны, и особенно то, что касалось Доктора. На свете нет других таких фанатичных приверженцев установленных правил и обычаев, какими бы глупыми и бессмысленными они ни были, как английские школьники, по крайней мере, школьники моего поколения. Каждый окончивший школу становился в наших глазах героем, и мы смотрели на него с почтением и благоговейным ужасом, когда через год-другой он заезжал в школу по пути в Оксфорд или Кембридж или обратно. А любой, кто был с ним знаком, не испытывал недостатка в аудитории, когда с удовольствием пересказывал то, что он говорил или делал, хотя от этих рассказов и ангелы на небесах заплакали бы, не говоря уже о директорах школ.
Самый пустяковый обычай, существовавший в школе, мы рассматривали как непреложный закон, и относились к его нарушению или изменению как к святотатству. Хотя Доктор как никто другой поощрял хорошие и разумные школьные обычаи, он, как уже упоминалось выше, решительно пошёл наперекор тем из них, которые ни хорошими, ни разумными не были. А, как сказал старший Брук, когда Доктор шёл наперекор обычаям или мальчикам, им оставалось только одно из двух — сдаться или уйти, потому что то, что говорил этот человек, подлежало безоговорочному исполнению. Тогда это уже начинали понимать; мальчики почувствовали, что ими руководит сильный человек, который сумеет добиться своего, но ещё не поняли, что человек этот ещё и мудрый, и добрый. Они ещё не успели почувствовать его личный характер и влияние, за исключением, может быть, нескольких старших ребят, с которыми он более близко имел дело; но большинство учеников, даже в его собственном корпусе, смотрело на него со страхом и неприязнью. Дело в том, что он застал школу и Школьный корпус в состоянии чудовищного беспорядка и распущенности, и всё ещё был занят необходимой, хотя и непопулярной, работой по наведению порядка.
Однако, как уже было сказано, речь старшего Брука имела успех, и все хором прокричали ура сначала ему, а потом Доктору. А потом пели опять, и пили за здоровье других ребят, которые собирались выпускаться из школы, и каждый из них в свою очередь произнёс речь, один — цветистую, другой — сентиментальную, третий — банальную, и так далее, приводить всё это здесь излишне.
Посреди исполнения “Auld Lang Syne”[89] пробило половину десятого. Исполнение этой песни — на редкость шумная процедура, с непременным стоянием одной ногой на столе, чоканьем кружкой о кружку и рукопожатиями; исполнять эту старинную песню без такого сопровождения кажется британской молодёжи делом совершенно немыслимым. В это время вошёл помощник швейцара Школьного корпуса, неся в руках пять или шесть зажжённых свечей в длинных деревянных подсвечниках, которые он начал вставлять в специальные отверстия в больших столах, там, куда мог дотянуться, а потом стоял и ждал до конца песни рядом с кругом поющих. Закончив, его приветствовали криками:
— Эй, Билл, балда, половину ещё не пробило!
— Давай сюда, Билл, выпей стаканчик!
— Спой песню, старина!
— Что, стол нужен, а?
Билл не без охоты выпил предложенный стаканчик, но, поставив пустой стакан на стол, запротестовал:
— Пора, джентльмены, только десять минут до молитвы, а нам ещё нужно привести в порядок холл!
В ответ на это последовали крики «Нет, нет!» и яростная попытка грянуть «Билли Тэйлора» в третий раз. Билл просительно посмотрел на старшего Брука, тот встал и прекратил шум.
— А ну-ка давайте помогайте, младшие! Тащите назад столы, убирайте кувшины и стаканы. Билл прав. Открой окна, Уорнер.
Уорнер, который сидел возле верёвок, начал поднимать створки больших окон, и в холл хлынул поток чистого свежего ночного воздуха, от которого замигали и начали оплывать свечи, и взревело пламя в каминах. Круг распался, каждый подхватил свой кувшин, стакан и песенник, а Билл налёг на большой стол и начал с дребезжанием толкать его на место возле двери в кладовую. Мальчики, кабинеты которых были на первом этаже, унесли с помощью друзей свои столы; а над всем этим, стоя на одном из длинных столов, кучка не знающих устали сынов гармонии нарушала тишину и спокойствие ночи затянувшимся исполнением «Боже, храни Короля».[90] Его Величество Король Вильям IV, правивший тогда нами, определенно был популярным монархом среди школьников — любителей пения, и был известен им, главным образом, по началу отличной, хотя и несколько вульгарной, песенки, которую они весьма полюбляли:
Подстрочник:
Особенно большие знатоки по части песен прославляли его также в балладе, которую, как я думаю сейчас, сочинил какой-нибудь ирландский монархист. Я забыл из неё все, кроме припева:
Подстрочник:
