зрелищем и, что еще хуже, может создать извращенный образ народа. Русские бунтари, даже вольные разбойнички, не были чингисхановскими истребителями всего живого – они знали и великодушие и жалость. Смягчая жестокие сцены, я смягчил бы и язык. Уж слишком много матерщины, ерничества…»
В официальном отзыве сценарной редколлегии Комитета было отмечено, что сценарий может быть поставлен только при условии, что он будет переработан и создан полнокровный образ народного героя. В заключении Комитета указывалось на недопустимость дегероизации Разина, педалирования жестокостей и т.д….
Госкино готово вернуться к рассмотрению вопроса о постановке фильма «Степан Разин» по сценарию В. Шукшина, если, разумеется, автор существенно переработает этот сценарий…
Вообще ситуация с постановкой в СССР исторических фильмов в те годы складывалась сложная. На нее свой оттенок накладывала та самая «игра в фигушки», которая стала любимым занятием советской творческой интеллигенции. Ведь под видом экскурсов в историческое прошлое своей страны (или любой другой) авторы подобных фильмов старались протащить критику советской действительности, проводили конкретные параллели с современностью. Поэтому внимание к подобным заявкам в Госкино было особенным. В итоге сквозь это цензурное сито прошмыгнуть удавалось не каждому, при этом система отбора была более чем странной.
Например, в 1973 году Госкино запретило Глебу Панфилову снимать фильм о жизни Жанны д’Арк, что едва не привело к тяжелым последствиям – актриса и жена режиссера Инна Чурикова была на грани самоубийства. Судить об этом можно по письму, которое она направила в июле того же года председателю Госкино Ермашу. Процитирую из него лишь некоторые отрывки:
«Положение мое отчаянное. Четыре года напряженной работы над Жанной. Сколько книг прочитано! Сколько дум передумано! Сколько сил, времени, чувств отдано этой работе! Четыре года ожиданий, когда же, когда же?
Все эти годы я ради Жанны отказывалась от других предложений в кино, чтобы не разменивать себя, чтобы быть готовой к важной в моей жизни миссии – сыграть Жанну. Я отказывалась от возможности работать в театре, от возможности иметь детей, свято веря в то, что Жанна стоит всех мук и лишений, свято веря, что мои силы и способности нужны нашему кино…
У каждого человека, Филипп Тимофеевич, есть свой предел. Особенно у актера. И особенно у актрисы. Наш век короткий. Я начала стареть для Жанны. И сознание этого приводит меня в отчаяние. Я не могу больше ждать. Меня все чаще и чаще посещает сознание о ненужности моей жизни, об уходе из жизни. И эта мысль мне уже не кажется страшной. Поверьте мне! Услышьте меня, пока не поздно!..
Для нас Жанна д’Арк – не блажь, не лирика, не какая-то выгода. Слишком много за нее заплачено, слишком много, чтобы Вам так думать. Для нас снять этот фильм – единственная возможность жить и работать сейчас. И наша жизнь только в этом, в этой работе. У нас нет ничего другого, кроме этого.
Филипп Тимофеевич! Будьте, молим Вас, нашим защитником! Поймите все наше отчаянное положение. Взываю к Вашему сердцу, к Вашей мудрости и уму. Не убивайте нас!..»
Руководство Госкино оказалось глухим к этим призывам – снимать фильм Панфилову не позволили. В итоге режиссер снял ленту о современной Жанне д’Арк – коммунистке Елизавете Уваровой (ее роль играла все та же Инна Чурикова), фанатично преданной своему делу (она возглавляла горисполком, была депутатом местного Совета). Фильм назывался «Прошу слова» (1976) и был тепло принят либеральной критикой, разглядевшей в нем попытку исследования весьма актуальной для того времени проблемы: идейного фанатизма на фоне всеобщего цинизма. Однако самому Панфилову за обращение к этой теме не поздоровилось: ленинградское руководство во главе с первым секретарем обкома и членом Политбюро Григорием Романовым вынудило режиссера уволиться с «Ленфильма» и переехать в Москву.
Между тем другому режиссеру с того же «Ленфильма» – Владимиру Мотылю – те же власти разрешили обратиться к исторической теме: снять фильм о декабристах «Звезда пленительного счастья». И это при том, что в Ленинграде ежегодно диссидентствующая молодежь отмечала манифестациями день начала декабристского восстания, что наглядно демонстрировало властям «скользкость» этой темы. Эта «скользкость» присутствовала и в сценарии фильма, где многие места рождали параллели с советской действительностью.
Взять, к примеру, эпизод разговора царя с князем Волконским. Когда государь предлагает князю прощение, тот в ответ заявляет: «Я хотел бы, чтобы в России действовали законы и судьбы людей не решались бы по монаршим прихотям и милостям». Царь в ответ приказывает заковать князя в кандалы. По законам пресловутой «игры в фигушки» эта сцена читалась как прямой намек на пресловутое «телефонное право», которое было весьма распространено в СССР. Однако фильм Мотыля был разрешен к производству и благополучно добрался до экрана (его зрительские сборы составили 22 миллиона человек).
Однако вернемся к Шукшину.
В конце августа 1973 года были завершены съемки «Калины красной». Затем в течение почти трех месяцев шел монтаж, который стоил Шукшину еще большей крови, чем сами съемки. Цензоры со студии и из Госкино буквально замучили его всевозможными придирками. Так, 19 ноября фильм смотрела генеральная дирекция «Мосфильма». После просмотра все присутствующие переместились из директорского зала в зал заседаний для обсуждения увиденного. Левую сторону стола заняли официальные лица во главе с гендиректором студии Сизовым, справа сели Шукшин, редактор фильма И. Сергиевская, съемочные работники.
Дискуссия получилась жаркая. С критикой фильма выступили многие коллеги Шукшина, в том числе, например, такие режиссеры– державники, как Юрий Озеров, Алексей Салтыков. Даже Сергей Бондарчук, который всегда благоволил к Шукшину, многие вещи в фильме не принял и заявил следующее: «Есть правда жизни и правда искусства. Правда жизни в материале набрана, а вот есть ли искусство, надо еще разобраться». При этих словах у Шукшина задрожали руки, из глаз брызнули слезы. Такого поворота событий он явно не ожидал. Да и другие тоже, поскольку после слов Бондарчука в кабинете повисла долгая пауза. Все посмотрели на Сизова, а тот знай себе дымит сигаретой и молчит. Тогда слово взял заместитель главного редактора студии Леонид Нехорошев, который позволил себе… оспорить мнение Бондарчука. Нехорошев сказал, что лично он нашел в фильме и правду жизни, и правду искусства. Это мнение поддержали еще несколько человек. Подвел черту под этим разговором Сизов. Он тоже похвалил материал, сделал по нему всего лишь несколько замечаний и предложил высказаться Шукшину.
Вспоминает оператор А. Заболоцкий: «Шукшин страстно бросился отстаивать образ Прокудина, обращаясь как будто к единственному, от кого зависит судьба фильма, Сергею Федоровичу, и так проникновенно говорил, что повлажнели глаза Бондарчука. Когда закончилось обсуждение, уже на ходу Сизов поздравил Шукшина, бросив ему: «На днях попробуем показать картину руководству. Поедешь со мной. Я думаю, нас поддержат. А ты с таким же задрогом, как с Сергеем сейчас, поговоришь там». В директорской прихожей Шукшина обнял и отвел в нишу Бондарчук, и они наперебой объяснялись. Вася поманил меня и представил Сергею Федоровичу и говорил ему, что будет со мной «Разина» снимать, просил помощи… Сергей Федорович кивал и смотрел сквозь меня. Они долго еще возбужденно говорили между собой…»
На следующий день «Калина красная» была отправлена в Главную сценарно-редакционную коллегию Госкино. Там претензий к фильму было высказано гораздо больше, чем на студии. Что вполне понятно: чиновники на то и были поставлены, чтобы выявлять даже намек на любую идеологическую крамолу (в противном случае они рисковали собственной карьерой). А в фильме таковой было предостаточно. Ведь взяв в качестве главного героя рецидивиста, Шукшин отобразил его жизнь со всеми подробностями, включая пребывание в воровской «малине», а также сопутствующие этой жизни атрибуты, вроде сцены «массового разврата». Конечно, снято это было вполне целомудренно, но сам факт присутствия подобных сцен в фильме вызывал у цензоров сильнейшие нарекания. До этого в советском кинематографе не принято было столь детально отображать реалии преступного мира, поэтому именно эти эпизоды вызвали главные претензии цензоров.
Отметим, что среди последних были разные люди. Одни из них принадлежали к обычным перестраховщикам, которых главным образом смущал пессимистический финал ленты. По нему выходило, что вор-рецидивист Прокудин, навсегда порвав со своим преступным прошлым, мечтал войти в нормальную
