ожидала операции.
Клиника Поля Дропа была одной из немногих в Париже, оборудованных по последнему слову медицинской техники. Расположенная в квартале Нейи, на опушке Булонского леса, она даже внешне выглядела чрезвычайно привлекательно. Доктор Дроп придавал удобствам и комфорту больных не меньшее значение, чем самому лечению. С помощью умелой рекламы он сумел привлечь изысканную клиентуру, которая не только платила большие деньги, но и повышала престиж заведения. За два года он так расширил дело, что, кроме главного особняка, в парке пришлось выстроить еще два корпуса для больных, не считая служебных построек.
На третьем этаже главного особняка были оборудованы два просторных операционных зала. В одном из них Дроп оперировал сам, а другой предоставлял коллегам-хирургам из других больниц, которые охотно приходили сюда, чтобы прооперировать своих больных. Медицинский и обслуживающий персонал был многочисленным и отлично вышколенным. Мадемуазель Даниэль, которая не имела в жизни других интересов, отдавала клинике все свои силы. Она жила здесь же, в главном корпусе, и нередко вставала по ночам, чтобы убедиться, что все идет по строго заведенному порядку. Доктор Дроп доверял ей полностью и имел на то все основания.
Несмотря на то, что пребывание в клинике стоило огромных денег, финансовое положение ее было далеко не блестящим. Рекламный имидж обязывал. Огромные средства уходили на обновление медицинской техники, ухищрения комфорта и оплату работы персонала. И если профессор Дроп нередко казался задумчивым и недовольным, это объяснялось не только озабоченностью здоровьем пациентов, но и делами гораздо более меркантильного свойства. Он не был собственником клиники, которая принадлежала одному богатому промышленнику, вложившему и продолжавшему вкладывать в нее большие деньги. Однако с некоторых пор дела этого промышленника пошатнулись и встал вопрос о ликвидации клиники.
Чтобы спасти дело, пришлось создать акционерное общество и часть акций пустить в открытую продажу. Но на бирже, несмотря на усилия специально нанятых маклеров, акции шли плохо, и дело запахло банкротством. Часть долгов Поль Дроп взял на себя и теперь не очень ясно представлял, как выйти из затруднительного положения. Он мечтал о том, чтобы кто-нибудь принял на себя финансовые заботы и дал ему возможность заниматься исключительно медицинской практикой.
День прошел бесшумно и монотонно, как обычно проходят дни в лечебных заведениях, и ночь наступила рано, накинув свой темный покров, сотканный из печали и тайны, на обширный парк со старыми деревьями, уже сбросившими осеннюю листву, и на молчаливые строения, где отдыхали больные.
Было уже около полуночи, когда мадемуазель Даниэль отправилась спать. С восьми часов, исполнив свои обязанности старшей медсестры, она занималась хозяйственными делами. Сняв белый халат и вооружившись счетами, она проверяла ведомости и накладные, заполняла конторские книги, подбивала приход и расход. Поднимаясь наконец в свою комнату, она предупредила старую Фелисите:
— В случае необходимости разбудите меня.
В палате № 28 по-прежнему дежурила сестра Жермена. Лечение, прописанное доктором, дало весьма слабый результат. Больная постепенно пришла в сознание, но страдать от этого стала еще больше. В течение нескольких часов она с монотонной регулярностью издавала прерывистый и хриплый стон, впрочем, очень тихий, так как была ослаблена операцией и предписанной ей диетой. Молодая сестра с искренней жалостью смотрела на несчастную женщину, которую все ее баснословное богатство не могло избавить от мучительных страданий.
Запекшиеся губы госпожи Кончи Коралес произносили нечто бессвязное на непонятном для Жермены языке. Одно слово, тем не менее, она произнесла по-французски:
— Пить… пить… — без конца повторяла несчастная.
Потом, как и все послеоперационные больные, она стала просить болеутоляющее. Возможно, она даже преувеличивала свои страдания, чтобы получить лекарство. Хорошенькая медсестра, следуя предписанию Поля Дропа, оставалась глухой к ее мольбам, становившимся все жалобнее и настойчивее среди тишины наступившей ночи.
Палата была освещена слабым светом ночника. В ней стоял удушливый запах хлороформа и бинтов. Пробило полночь. Больная страдала все сильнее. Жермена бесшумно поднялась, на цыпочках подошла к двери в коридор и тихонько позвала:
— Фелисите!.. Фелисите!..
Дежурная медсестра, спавшая в кресле, не сразу пришла в себя. Наконец она подошла к двери палаты и спросила:
— Что случилось?
— Больной очень плохо, — сказала Жермена. — Может быть, стоит предупредить мадемуазель Даниэль?
— Старшая сестра очень устала и просила, разбудить, ее только в случае крайней необходимости. Ведь ваша больная не безнадежна?
— Надеюсь, что нет… Но она очень страдает.
Фелисите пожала плечами, давая понять, что такова судьба всех послеоперационных больных и что через это необходимо пройти.
— Вы ей давали сегодня болеутоляющее? — спросила она.
— Нет еще… Вы же знаете, болеутоляющие могут повредить процессу выздоровления, поэтому их предписано давать только в самом крайнем случае…
— Знаю, знаю, — сказала старая медсестра, которая не испытывала к врачебным предписаниям такого почтения, как ее младшая коллега. — Но нельзя же оставить человека всю ночь стонать от боли! Дайте что-нибудь вашей даме — она это заслужила.
— Честное слово, я тоже, так думаю, — обрадовалась Жермена.
Старая Фелисите, так до конца и не проснувшаяся, снова повалилась в свое кресло, а Жермена вернулась в палату, где хрипела больная.
— Господи, как я страдаю! — повторяла Конча Коралес.
Молодая сестра наклонилась над кроватью:
— Сейчас я дам вам успокаивающее, мадам. Оно вам поможет: вы выпьете и уснете…
При свете ночника она приготовила своими тонкими, изящными руками снотворное и поднесла его больной. С профессиональной ловкостью она осторожно приподняла Кончу за плечи, а другой рукой приблизила к ее губам стакан с микстурой. Больная проглотила лекарство и, хотя ее усилие было минимальным, бессильно откинулась на подушку.
— Мне очень плохо, дитя мое, — прошептали ее губы.
Сквозь закрытые ставни палаты стали пробиваться первые лучи рассвета. Жермена, задремавшая на стуле после того, как больная перестала стонать, открыла глаза. Ей приснился очень приятный сон, в котором жизнь предстала в виде очаровательного веселого праздника. Вернувшись к реальности, она ожидала, когда Конча Коралес вновь начнет стонать. Но та молчала. Это могло означать одно из двух: либо больная пошла на поправку, либо умерла. Но и в том, и в другом случае она покинет палату, ей на смену придет другая больная, той на смену третья, и так далее до бесконечности они будут сменяться перед Жерменой, всю жизнь. Но разве это жизнь? Разум Жермены бунтовал против такой перспективы. Она чувствовала себя молодой, привлекательной, образованной, умной. Разве не имела она права на другое существование?
Но вдруг она вздрогнула, побледнела и бросилась к постели. Больная лежала без движения, что само по себе не могло удивить медсестру. Но, скользнув взглядом по ее лицу, Жермена заметила, что болезненная желтизна уступила место смертельной бледности. Молодая сестра уже не раз видела смерть и не могла ошибиться. Но на всякий случай она схватила с туалетного столика зеркало и поднесла его к губам Кончи Коралес: ни малейший след дыхания не затуманил блестящую поверхность.
— Кончено! — сказала Жермена и перекрестилась.
Наскоро она навела порядок на туалетном столике, отодвинула в сторону ставшие теперь ненужными лекарства, оправила одеяло, покрывавшее тело бедной Кончи Коралес, и вышла из палаты. Без четверти семь Даниэль уже была в своем рабочем кабинете и ничуть не удивилась, увидев входящую Жермену.
— Номер двадцать восемь умерла, не так ли? — спросила старшая медсестра.
