XX столетия, втянувших нас в глубокий духовный обморок, в условиях которого человек оказывается способным на любое вырождение. Мы оказались нацией, одержимой идеями, которыми в полной мере не владеем: они владеют нами, а не мы владеем ими, а потому и живем в странном, а точнее, в каком-то болезненном ослеплении идеями. Так произошло потому, что на протяжении целого столетия политико- идеологические ценности из средства нашего существования упорно превращались в самоцель. И в этих процессах они стали утверждать свою первичность на обломках нашего национального идентитета, через тотальную хаотизацию и разрушение всей иерархии наших национальных ценностей.
Идентификационный хаос стал величайшим кошмаром современной России, и в этом хаосе мы легко становимся одержимыми всеми ошибками логики — в частности, начинаем искать себя в том, чем мы не являемся, и там, где вообще отсутствует наша сущность. Мы начинаем жить такими изменениями в истории, в которых одна противоестественность преодолевает другую, только усиливая противоестественный характер всех изменений. В частности, мы все время пытаемся остановить будущее прошлым или изменить будущим свое прошлое, что превращает нашу историю в историю на грани абсурда.
В итоге не мы властвуем над нашей историей, а история властвует над нами, и в той самой мере, в какой мы не являемся хозяевами своей собственной души, ее идентификационных сущностей. Мы живем невротической утратой своих исторических и духовных корней, питающих нашу национальную идентификационную сущность, — лишаем себя главных точек сборки нашей идентичности, которые находятся в нашем прошлом. При этом нас явно хотят раздавить потерей веры в свое прошлое. Ибо что значит потерять веру в свое прошлое? В ряду прочего это значит полностью обессмыслить пространство главных смыслов своего существования — оказаться распятым мыслью о том, что твоя жизнь и в ней все прожитое было прожито зря.
С таким прошлым нам трудно жить в настоящем. Хуже того, если нет истории, то все возможно, вплоть до невменяемого исторического творчества. Так рождается во всем безрассудная история. И она рождается по одной, и фундаментальной, причине: в своем историческом творчестве мы получаем вдохновение не оттого, что мы нация — наследники и продолжатели дела большой истории, великой культуры и несравненной духовности, а всего лишь последователи одного из политических учений.
Лишая свою историю национальных ценностей и смыслов, мы становимся окончательно больными своей историей — превращаемся в людей, страдающих самими собой. Нация и в ней человек, теряющий идентичность, созревают для гибели. А посему нам надо исследовать силу, нас победившую. И она, увы, часть нашего сознания, та самая, которая упорно отказывается стать русской.
В условиях России чуть ли не всякое политическое мышление превращалось в инструмент аннигиляции национального сознания. В частности, именно беспощадное отрицание русскости роднит таких политических антагонистов в истории России XX века, как русский марксизм и русский либерализм. Последний в итоге неожиданно оказался с большевистским, тоталитарным душком. И это не случайное совпадение: их объединило совершенно неестественное отношение к ценностям исторической и национальной России, попытка их опустошения и преодоления в пространстве истории. В своем отрицании России и русский марксизм, и русский либерализм не чувствовали пределов отрицания, и в таком качестве наша история неизбежно превращалась в осуществленное безумие.
Мы видим, как идея исторической модернизации России начинает совмещать себя с идеей преодоления России в истории, и вслед за этим мы платим самую большую цену за свое существование в истории. Национальной трагедией — расколом, гражданской войной. В реальной практике исторического творчества именно невнимание к этническому фактору в русской^ истории становится источником русской катастрофы — и в октябре 1917-го, и в августе 1991-го. Исторический опыт редко чему учит, но он, как минимум, не забывается. И главный вывод из него: нам доступна не подлинность нашей истории, а только шум, ею производимый. И как следствие, мы слишком легко соглашаемся, с очередным безумием современности и именно потому, что в совершенно непропорциональных масштабах считаем себя свободными от своего прошлого. Пора научиться если не все, то многое мерить мерой глубинного прошлого.
Прошлое — это всегда больше того, что просто было и прошло и теперь не существует, а если и существует, то где-то вне нас или на периферии нашего существования. Прошлое, его онтология более фундаментальна -это всегда нечто, что с необходимостью входит в состав нашей сущности. Да, князя Владимира уже нет в Киеве, Александра Невского в Великом Новгороде, Юрия Донского на Куликовом поле, Петра Великого в Санкт-Петербурге, а Ленина и Сталина в Кремле. Их времена прошли, но — и в этом вся сущность присутствия человеческого прошлого в настоящем — они в нас и благодаря именно этому мы есть мы.
Русское западничество как левого, так и правого толка осознает это плохо. Они исходят из другой онтологии русского прошлого — как прошлого, принципиально не состоявшегося, а потому и исторически пустого. Именно отсюда ветвятся корни идентификационной разнузданности сознания русского западничества. Оно следствие длинной хронической болезни неестественного отношения к русской истории как к такому прошлому, которое не заслуживает того, чтобы его бережно сохранять и с ним считаться как с необходимым фактором, определяющим меру должного и возможного в современности.
Отсюда и масштаб насилия над современностью: если настоящее ни в чем и никак не определяется прошлым, то в нем все возможно. И это «все» действительно стало реальностью в истории России XX столетия, и с особой жестокостью и безответственностью в начале и конце столетия. И как закономерный итог — в своей истории мы до сих пор живем как бы и не совсем в своей, не как у себя дома, она в совершенно недопустимых пропорциях отчуждается от нашей русской сущности.
Таким образом, в истории России разыгрывается трагический сценарий одного и того же действия театра исторического абсурда. Как только приходят времена и сроки, страна и нация исчерпывают очередной стадиальный модернизационный проект исторического творчества и изживают лежащие в его основе политикоидеологические ценности, идейная мобилизация приобретает странную направленность. Она начинает с того, что вытаптывает все пространство ценностей и смыслов национального присутствия в истории. Мало того, что смена модернизационного проекта всякий раз совмещается со сменой общественно-политического строя страны, что сверх всякой меры обостряет весь спектр реальных и возможных противоречий, так она еще мобилизует в высшей степени агрессивные практики, цель которых — в очередной раз не допустить в историю России ее национальную сущность. Россия начинает болеть болезнями модернизации, при этом не довольствуясь изменением только отношений собственности и власти, освоением новых технологий прорыва в новое измерение истории, но и преодолевая себя как Россию, со всеми ее идентификационными сущностями, составляющими русскость.
Идея и нация
И здесь открывается потаенная суть трагедии и марксизма, и либерализма, и вообще любой политической идеологии в России — в попытке осуществить модернизацию страны вне какой-либо существенной связи с ее национальной сущностью, а если быть точнее — за счет ее преодоления в истории. Как преодоление происходит и что преодолевается? Все начинается с изгнания всякого присутствия национального начала в русской истории. Следующий этап связан с включением механизма противопоставления идей друг другу, вплоть до их непреодолимого антагонизма. Большевизма — монархизму. Боголюбия — атеизму. Тоталитаризма — демократии. Но всякая идея, лишаясь национальной почвы, теряет опору в истории и культуре, в законах преемственности, опираясь на которые могла бы быть примирена с любой другой идеей как идеей своей истории и своей культуры.
Но если идея начинает с того, что противопоставляет себя идее нации и стоящим за ней ее истории и культуры, то она неизбежно заканчивает обострением всех возможных антагонизмов, вплоть до репрессалий по отношению к самой истории и культуре — ко всем идеям, этой историей и этой культурой рождаемым. Она становится безвозвратно чуждой истории, культуре, нации, начинает жить только самой собой, только формами своей абсолютизации, на этой основе порождая все формы насилия как единственного средства собственного самосохранения.
Это многое объясняет в истории России XX столетия, ставшего для нас историей нашего
