игру за сохранение власти. Однако, оставшиеся на его голове волосёнки встали дыбом, когда он услышал звонкий смех пленницы. Чело лекаря едва двинулось вверх, а полонянка уже выдернула из рукава маленький, отточенный как бритва, ножик для резки жареного мяса. В глаза обмеревшего мудреца неудержимым восторгом блеснул её победный взор. Не дав никому опомниться, она вскинула игрушечное оружие к своей шее, ткнула остриём лезвия под край левой щеки и, обеими руками, что есть силы рванула ножик к правому уху.
Пурпур обильно залил белизну сарафана и скатал пыль под ногами в тёмные шарики. Несколько мгновений полонянка ещё стояла, принимая синими очами высокое ласковое небо. Потом колени подогнулись и полонянка мягко пала на забрызганный кровью песок. Тело потревожила последняя дрожь и она затихла со счастливой улыбкой на губах.
Илюмджин — Ота сдавленно захрипел…
Глава 36
Возвращались почти седьмицу, неспешно, чтобы не растрясти раненых. Только на пятый день, когда Ревяк начал жаловаться на чешущуюся спину, поняли, что мясо срослось, и пустили коней побыстрей. Микулка, скоро забыл, что получил по голове, лишь изредка морщился, и прижимал руку к рёбрам, когда конь оступался в кротовьих норках. Извек, как и подобает матёрым воям, оклимался быстрее всех. Глаз не сводил с обретённой русалки, удивляя всех сиянием счастливых глаз. Казалось само присутствие Лельки лечило лучше, чем десяток знахарей.
На привалах Лелька не отходила от Дарьки, вместе с ней готовила еду, обихаживала раненых, на лету схватывая всё, чему не научилась в русалочьем племени. Внучка волхва, поначалу удивлялась наивным вопросам, но терпеливо, как младшей сестре, объясняла и показывала всё, что нужно. На третий день обеих было не разлить водой. Лишь изредка Лелька замечала грустный взгляд подружки. Догадавшись, что всему причиной остриженная голова Дарьки, улыбнулась, шепнула что-то ей на ушко и, встретив недоверчивый взгляд, уверенно кивнула. Через день Микишка с удивлением заметил, что Дарькины волосы прибавили около вершка длины. Услыхав объяснение, с уважением покосился на избранницу Сотника, в глазах блеснула радость и благодарность. У русалки оказались иные, неведомые людскому племени, знания и теперь большую часть свободного времени девчонки шушукались в сторонке, обмениваясь секретами волшбы.
В полдень шестого дня, дорога перевалила древний курган и свернула к излучине Лебеди. Под копытами коней пылила родная земля, а вокруг расстилались до боли знакомые просторы. Впереди всех, подбоченясь, гордо восседал Попович. Глядел перед собой по-хозяйски, будто воевода, ведущий домой победоносное войско. За ним, бок о бок, ехали Микишка с Дарькой, Ревяк и Сотник с Лелькой. Певец, перетянутый тугой повязкой, опирался локтем о притороченные к седлу связки сабель. Прикрыв глаза, негромко напевал, радуя обе пары и едущих следом Радивоя и Микулку. В стороне, под присмотром Велигоя и двух молодых дружинников, пылил степняцкий табун.
Мокша с Эрзёй чуть подотстали. Как подобает почтенным воям, возвращались позади всех. Эрзя задумчиво крутил на пальце сивый ус, с интересом поглядывал на Извека с Лелькой, косился на друга. Балагур довольный жизнью, отечески оглядывал отряд, любовался простирающимися вокруг родными далями, умиротворённо щурился, как кот, слопавший полкрынки сметаны. Заметив взгляды Эрзи, удивлённо крякнул.
— Ты почто насупился. Тут, вишь, чудеса сплошные, а ты всё косорылишься, как мудрец над куриным яйцом. Радоваться надо. Глянь вон на Вешу, сидит не дышит над своим чудом…
— Лелька то? Почему ж чудо? — перебил Эрзя нарочито безразлично. — Девка как девка. Хороша конечно, ничего не скажешь, да только чуда — никакого. Русалка, она и в Искоростене русалка.
— Не—е, — протянул балагур со знающим видом. — Наши русалки лучше искоростенёвых. Наши и в грудях покруглей и бедром поглаже. Да и на личико краше!
Эрзя задумчиво кивал, то ли своим мыслям, то ли соглашаясь со словами друга. Поймав языком кончик уса, куснул, выплюнул, почесал щетинистый подбородок.
— Нечто мне лешачиху какую за себя взять? — в раздумьи пробормотал он. — От это будет чудо! Либо кикиморку…
— Женишок! — хохотнул Мокша. — Да ты их видал, хоть раз? Хоть глазком? Они ж страшные, как моя жизнь! Водяной рядом с ними писанный красавец. Хотя, говорят, и от водяного жуть берёт.
Эрзя зевнул, пожал плечами.
— Ну, тады ладно. Не буду и смотреть.
— Нет, отчего же? — оживился балагур. — Поглядеть, оно завсегда полезно. Говорят, ежели с вечера, в омут бочонок хмельного мёду бросить, то он наутро опохмеляться выплывет. Тут и погуторите, и насмотритесь: ты на него, он на тебя. Только ты тоже хлебни для храбрости, чтобы не испужаться…
— Ага, — проворчал Эрзя в полудрёме. — Ещё не известно, кто больше испужается, я его похмельного, или он меня хмельного…
Ревяк тем временем умолк. Затаив дыхание смотрел на облака, что неуловимо меняли форму, являя собой то медведя, то коня, то морды диковинных зверей. Микулка направил коня к Извеку. Поравнявшись, виновато покосился на Лельку, но любопытство оказалось сильней.
— Слушай, Извек, а как ты без оружия со следопытами справился?
— Почему без оружия? — удивился Сотник. — У меня нож был.
— И что, — оживился Микулка. — С одним ножом на сабли?
Сотник отрицательно мотнул головой.
— Да нет. Я его как швырнул в дозорного, так больше и не видал. Наверное в песок зарылся, либо в воду отскочил.
— Эт как же так? Такой лихой вой, и промазал!?
Извек хмыкнул.
— Вот уж чего никогда не умел, так это ножи кидать. Топор, ещё туда-сюда, а ножи… ножи — не моё.
— Никогда бы не подумал. — протянул молодой витязь. — А я думал, ты во всём мастак: от лука до щепки.
— Во всём мастаков не бывает. У каждого есть слабое место. Без слабинки только сказочные молодцы бывают, и то не всегда. Да что там молодцы, боги и те с прорехами.
— Боги? С прорехами? — не поверил Микулка. — не может быть!
Извек улыбнулся, посмотрел в искренне удивлённые глаза.
— Сам подумай, разве бы Род создал людей, если бы всё предыдущее без прорех было? И прочие боги разве бы возились со всем людским, коли сами могли всё устроить? А Герои, как бы стали Героями, ежели бы враги без слабинок были? Да и Герои, будь во всём безупречны, кто бы, окромя них, выжил? А так, всё идёт своим чередом: у самого—самого находится прореха, опосля чего другие пытаются стать лучше. Однако, и на тех бедулек хватает…
— Ну тогда и нам нечего за богами гнаться, будем самими собой. Наше дело — отвага, доблесть, воинская слава, почёт! Чтоб всяк нас боялся, чтоб любую крепость приступом, да чтобы добыча побогаче!
Микулка хохотнул, гордо выпятил грудь, но охнул от боли в боку и ухватился за рёбра.
— Ну, разошёлся, — пробормотал Извек еле слышно. — Почёт, слава…
Он осёкся. Вспомнил, как брали на копьё Полоцк. Как над рядами пронёсся крик воеводы, что князь даёт день на разграбление. Как сам, в пылу стадной ярости, вышиб ногой дверь терема и натолкнулся на обречённый отчаянный взгляд, от которого всё вдруг почернело, потеряло смысл, опротивело. И как в один миг кончилась для Извека воинская доблесть. Стали бестолковыми и воинское умение, и отвага, и громкие речи о славе…
Всё ещё стоя в дверях, оглянулся. Трезвея, видел, как горят дома, слышал, как верещат насмерть перепуганные дети, в мгновение ока становясь сиротами. Подавшись на улицу, заметил, как трое гридней рвали в клочья одежду на избитой до беспамятства молодухе. Четвёртый, тем временем, выволок из дома
