Ну как же можно не повидать старинного боевого друга, однажды вытащившего его, Бродова, из цепких объятий смерти. Не будь его тогда, касатки бы повеселились всласть. Ох и попировали бы.
«Ну вот и ладно, – обрадовался Бродов, стоя залез в штаны и вжикнул застежкой-молнией. – Египет так Египет». Он с ловкостью повязал «селедку», не спеша обулся, одел широкий, скрывающий подмышечную кобуру пиджак. Из огромного, от пола до потолка, зеркала на него взглянул на редкость серьезный мэн – впечатляющий, взрывоопасный, с лицом и статью римского центуриона. Вызывающий конкретные ассоциации с работающим бульдозером, от которого лучше держаться подальше.
«Да, наел я ряху. – Бродов отвернулся, подошел к окну и, не сдержавшись, радостно оскалился. – А кто к нам едет-то!»
Во двор медленно и печально заруливал «лендкрузер» Рыжего, черная рычащая махина чем-то напоминала носорога. Миг – и она нырнула в логово, устроенное под землей, чтобы по-братски присоседиться к красной громаде «хаммера».
«Так», – Бродов позабыл про Египет, в темпе вальса сошел по лестнице и довольно хмыкнул – в холле он очутился одновременно с Рыжим.
– Э, привет!
– Ну, здорово!
– Только что вспоминал тебя, долго жить будешь!
Рыжий был и вправду рыжим – огненно, непередаваемо, убийственно, неправдоподобно, в Средние века его бы не пустили и на порог суда[39]. На его скуластом, по его же словам, лице бушевало иго, да и фамилия была соответствующая, не допускающая сомнений в происхождении хозяина – Нигматуллин. Альберт Шарипович Нигматуллин, из поволжских татар. Из тех воинов-татар, которые или враги, или друзья. Третьего им не дано.
– Эй, друзья-однополчане, давайте-ка за стол, – скомандовала Марьяна и принялась наливать густейший, кирпичного цвета борщ. – Чеснок будет кто? От гриппера?
– Я пас. – Бродов ухмыльнулся, посмотрел на Альберта: – Ну что, как дела? Как там кривая преступности?
– Загибается. – Тот взял на зуб зубчик чеснока, смачно разжевал, принялся за борщ. – А что семинар? Как все прошло?
В голосе его слышались извинительные нотки – сам-то он в лесные дебри ни ногой. Ну да, прекрасно понимал, что семинары необходимы, что это имидж, реклама, вывеска, какие-никакие деньги, а главное – собственная боеготовность. Но чтобы на неделю куда-то там в тайгу, от сына, от жены… Нет уж, лучше здесь пахать, как папа Карло, с энтузиазмом персонажа советского сказочника Николая Островского Павки Корчагина, до десятого пота.
– Прошло как всегда. – Бродов с удовольствием отхлебнул борща, крякнул от избытка чувств, вздохнул и потянулся вилкой за селедочкой. – Как по маслу. Скажи-ка, брат, а что это за суета в Египте? Кому там пирамида помешала? Не слышал ничего?
Селедку Марьяна готовила по своему рецепту – вымачивала в чае, после в молоке, ну а уж затем томила в соевом соусе. С луком, горчицей, корицей и гвоздичкой. Эх…
– Да уж, земля слухами полнится. – Рыжий усмехнулся, мощно проглотил и положил на хлеб кусище буженины. – Сегодня Зуев заезжал, ну этот, из управы. Выжрал, как всегда, полфлакона коньяку, клялся в любви и дружбе, а заодно намел с три короба языком. Террористы эти наши, чечены, из какого-то там ваххабитского тейпа. Недели две назад они похитили торсионный излучатель, из тех, что наши ставят на спутники, и теперь, используя пирамиду как антенну, хотят поджарить мозги всем врагам ислама. Вот такие нынче, брат, пирожки с котятами. Смотри, никому не говори, ужасающий секрет, государственная тайна.
Несмотря на корни, бушующее иго и красноречивую татарскую фамилию, Альберт свининку уважал, причем очень даже. Потому как не верил ни в бога, ни в черта, ни в аллаха, ни в Магомета. Только в себя и в друзей.
– Полная тайна вкладов, говоришь? – не поверил Бродов и положил себе крабового, правда из палочек, салата. – Почему же тогда какой-то старший опер в курсе? Нет, похоже скорее на дезу. На хорошо задуманную, спущенную сверху.
– Да и фиг с ней. Нам, татарам, все равно. – Рыжий засмеялся, подмигнул наследнику, а тут еще Марьяна принесла объемистый казан с пловом, так что разговор конкретно перешел от тем террористических к куда более приятным, способствующим пищеварению. Затем в программе значились жареные цыплята, творожная запеканка и яблочный пирог, однако Бродов, не дождавшись чая, встал, с улыбкой добродетели воззрился на хозяйку: – Спасибо, Маря, все было очень вкусно. Однако пойду, труба зовет.
– Знаем мы твою трубу, – усмехнулась та. – У тебя их целый оркестр. Давай-давай, композитор, двигай.
В душе она ужасно переживала, что Бродов не женат, и всеми силами старалась устроить его жизнь – знакомила с подружками, приятельницами, какой-то там родней. Без толку – с женщинами в плане брачных уз Бродов был разборчив. Выбор хранительницы очага – вопрос серьезный, обстоятельный, требующий вдумчивого подхода. Другое дело легкий флирт, общение на гормональном уровне. Здесь нужно действовать с напором, без промедления, по-суворовски. Ура, рубай, коли. Пиф-паф и в дамки…
– А что, композитор – это звучит. Здорово, – восхитился Рыжий, перестал жевать и ухмыльнулся Бродову: – Давай, командир, удачи. Завтра увидимся.
Настоящее прозвище у Бродова было Фарштевень. Не через «о» – через «а», от слова «фарш». Почему – догадаться не сложно.
– Ладно, всем привет, – улыбнулся он, заглянул к себе за «пропиткой» и шапкой и опять подался под землю, в гараж, в не остывшее еще чрево «хаммера».
– Ну что, машинка, поехали?
Поехали. Наискось через Глазково, по мосту, на правый берег взопревшей Ангары – в центр. По пути Бродов остановился, купил шампанского, букет и пачку презервативов – Зоя, она, конечно, умница и красавица, но бременем моральных принципов не отягощена. Идет по жизни легко, широко расставляя ноги. Это, кстати, к вопросу о брачных узах, ячейке общества, семейном очаге, его хранении и разжигании. Информация к размышлению.
Снегопад между тем все не унимался, рыхлое белое покрывало пухло на глазах. А тут еще на улицы выползла спецтехника, узурпировала мостовую и принялась метать куда ни попадя брызги соленого отсева[40]. И так-то было трудно ехать, а теперь вообще… Словом, было уже начало одиннадцатого, когда Данила припарковался у девятиэтажного дома, построенного с претензией на оригинальность. Вошел в подъезд, кивнул консьержке, поднялся в лифте на четвертый этаж. Снял, как оно и положено по правилам хорошего тона, целлофан с букета, понюхал розы и почему-то вспомнил, что Зоя непременно расплющивает им стебли сапожным молотком. Чтобы стояли дольше. Интересно, а какие цветы любит женщина из черной «Волги»? Та, с длинными ногами, что читает сказки древнего Шумера. «Да, настроеньице», – одернул себя Бродов, тяжело вздохнул и, шагнув к стальной двери, закамуфлированной под обычную, твердо надавил на кнопку.
«Не слышны в саду даже шорохи», – отозвался электронный звонок, повисла ненадолго пауза, затем послышалось клацанье затворов. Прошелся утеплитель по полу, повеяло запахом духов, и на пороге возникла Зоя.
– Здравствуй, дорогой, опаздываешь. Я тебя все жду и жду. О, какие розы. Ну иди же поцелуй свою бедную девочку.
Она была довольно стройной, следящей за собой, тщательно ухоженной блондинкой. С короткой, дабы обмануть время, стрижкой, уверенной походкой и оценивающим взглядом ироничных серых глаз. Само собой, маникюр, педикюр, эпиляж, татуаж, тримминг, семафоры в ушах. А главное – доля, и не малая, в солидной, на подъеме, фирме. Не угол в восьмиместной комнатухе, в общаге суконно-камвольной фабрики.
– Привет, привет, – улыбнулся Бродов, чмокнул Зою Викторовну в наштукатуренную щечку, и та с видом римского триумфатора поманила его в просторную прихожую:
– Ну, заходи, заходи.
