утверждал нигрянин Алалу, равно как и регламентировал количество жен. Кому одну, кому две, кому три, кому вечное воздержание. У него самого их было не меньше дюжины, – как говорится, свое исподнее поближе к телу.
– О чем же ты мне хочешь напомнить, Алалу? – улыбнулся Ан. – Я весь внимание. И повиновение.
Улыбался-то он улыбался, только внутренне, ментально и психически, уже настраивался на бой – решительный, смертельный, бескомпромиссный. Ничьих, как известно, на Нибиру не бывает.
– Ты, сучий потрох, будешь у меня сейчас скалиться, как бараша. – Алалу посерел от ярости, нахмурился и начал привставать. – В шахту захотел? На гной? В вечную пахоту? Кто без моего ведома обрюхатил целку из второго блока? Почему ублюдок этот до сих пор еще живой? Что за беспредел голимый в моей хате?
– Не понимаю, Алалу, о чем ты говоришь, – совершенно искренне изумился Ан. – Какие-то обрюхаченные целки, какие-то незадавленные дети. Здесь какая-то ошибка, конфуз, промашка, недоразумение…
Внутри него словно начала сжиматься какая-то могучая пружина, только тронь ее, задень, мысленно отдай приказ, и она ударит со смертельной неотвратимостью. Словно батагайская черная швобра, атакующая добычу из засады.
– Ах, значит, такую мать, ошибка? Промашка? Конфуз? – рявкнул, брызгая слюной, Алалу, бешено вскочил, повернулся к своим: – Эй, Харя, ну-ка приведи! Сейчас будет тебе, лепила, такую мать, промашка!
– Сделаем, утес, – пакостно осклабился Харя, рыжий бирбижанский хербей, юрко нырнул за перегородку и вскоре торжествующе вернулся. – Опа-на!
За собой он тащил упирающуюся Нанн, на ее руках заливалась Нинти, на щеке алел впечатляющий синяк. Пружина внутри Ана звякнула, задрожала и только чудом не пришла в движение.
– Ну что, сучий потрох, это тебе промашка? Ошибка, бля? Конфуз? – зверем заревел Алалу, витиевато выругался и резко шагнул к Ану. – Что, никак признал? Вот она, твоя скважина, а вот он, твой приплод. Кому лапшу хотел навешать на уши, ты, интеллигент позорный? В общем, давай так. Не хочешь в шахту на гной – сам короеда пореши, а баба… Хрен с тобой, владей. Только мы ее вначале с братвой на четыре кости поставим. Уж больно хороша. С литаврами, с мандой. Ну как тебе такая перспектива?
Пружина внутри Ана клацнула и начала стремительно распрямляться.
– Утес, что угодно, только не в шахту, – жалобно всхлипнул он, кинулся к ногам Алалу, и едва тот, расслабившись, гнусно оскалил пасть, хлестко, на резком выдохе, ударил его пальцами в пах. Так конкретно врезал, что того скрючило.
– Ты, сука, чего?.. – изумился Харя, выругавшись, бросился вперед, но Ан без промедления выхватил приблуду, и хербей навеки замолк – наискось через все лицо отметила его отравленная сталь.
– Мочи его, мочи! – заорали в кодле, дружно схватились за кастеты и ножи, только Ан нагнулся над Алалу, миг – и бластер оказался у него в руках. Сверкнула вспышка, осело тело, пронзительно запахло жареным. Еще, еще, еще… И наступила тишина – суетиться, кричать, делать какие-нибудь движения, да просто выделяться из толпы всем сразу резко расхотелось.
– Так, ну вот и молодцы, – с вескостью заметил Ан, крайне глубокомысленно вздохнул, в задумчивости поводил стволом бластера и выбрал уркагана покрупней. – У тебя сколько доз?
– П-п-п… – отозвался тот, впрочем, без особого энтузиазма. – Пять… доз… у меня…
– А у тебя? – повернулся Ан к другому шкафу, без труда узнал, что тот имеет шесть доз, тронул поседевшие густые волосы и подошел к все еще скорчившемуся Алалу. – Ну ты и жмот. – С силой приласкал ногой в больное место, выудил из-за пазухи емкость с ханумаком, знаком подозвал к себе первого амбала.
– Тебя как звать-то? Шамаш? Хорошее имя. А по какой статье? По сто сорок восьмой? По сто сорок восьмой прим[61]? Гм… На, держи, здесь двести доз, честно поделите на всех. И скажи всем от моего имени, что отныне всегда будет так. Я сказал.
– О-о-о, – ликующе прокатилось в братве, зацокали одобрительно языки, на гнусных физиономиях ануннакского отребья закривились сладострастные ухмылки. – Ы-ы-ы…
По существу, это была стая – алчная, злобная и нестойкая, где царил единственный закон – сила. С дерьмом смешали вожака? Замокрили товарищей? Плевать. Главное, вроде бы обламывается ширева немерено. А что делать на этой чертовой Нибиру, как не убивать время? Дозу, дозу, дозу давай…
– Ну вот и ладушки, – сделал вывод Ан, засунул излучатель за пояс и миленько так посмотрел на уркаганов. – Я вижу, возражений нет. Да, чуть не забыл, последний штрих, – весело хмыкнул он, медленно расстегнул штаны и принялся мочиться на Алалу. Не спеша, от всей души, с чувством, с толком, с расстановкой. Мерно журчала струя, корчился в теплой луже нигрянин, стая с равнодушием смотрела на процесс запомоивания вождя. Дозу, дозу, дозу… Наконец Ан иссяк, с улыбкой подошел к дрожащей Нанн и, с нежностью полуобняв за плечи, направился в покои Алалу.
– Э-э-э, – раздался за его спиной грубый голос. – А этого куда? В конвертер?
Говорил угонщик Шамаш. Он все еще стоял в ступоре, с какой-то улыбкой на губах и не сводил горящих глаз со склянки с экстрактом ханумака. Чем-то он напоминал больного ребенка, сжимающего в руке любимую игрушку. Другая его рука указывала на запомоенного Алалу.
– Хрен ему, а не конвертер. Пусть раданий кайлит, – даже не обернулся Ан. – В шахту его, на гной, на нижний уровень и на пониженную жирность. Завтра лично проверю.
В голосе его звучали властные нотки, он снова ощущал себя Корректором Совета. Только не Верховного – Уголовного.
– По железке[62], сделаем, – вышел из прострации Шамаш. – Эй, Глыба, Хорь, Зануда, Мочегон. Слышали, блин, что сказал утес? В шахту этого говнюка, на нижний уровень, на гной. Живо, бля, у меня!
Вот так. Утес умер, да здравствует утес.
Тюрьма Нибиру. Двадцать лет спустя
– Ну что, сучий выкидыш, – угрюмо буркнул Ан, нехорошо прищурился и посмотрел на сына, наследника Энлиля. – Доигрался, бля? Довыкаблучивался? Дотряс мудями? Вот я тебя, суку, в шахту. В подручные к Алалу…
Он посмотрел исподлобья снизу вверх – сынок был росточком под самый потолок.
– Отец, да она же сама была не прочь, – показал на миг зубы Энлиль. – Кончала, как умалишенная. Какая там целка, какое там что…
Они беседовали по-родственному в кабинете Ана – неспешно решали в коллективе возникший вопрос. А дело было в том, что пару дней назад Энлиль столкнулся в душе с шикарной мокрощелкой. Ногастой, буферястой, блондинистой и задастой. И далеко не дурой – дав поиметь себя и так, и сяк, и эдак, она умело распустила слух, что взяли ее силой. И вот теперь, пожалуйста, возникла дилемма – то ли посылать Энлиля на перевоспитание в шахту, то ли самому Энлилю посылать той девке «брачные одежды». М-да…
– А, значит, говоришь, подмахивала, как умалишенная, – усмехнулся Ан, шагнул поближе и вдруг стремительно, без подготовки, приласкал Энлиля в солнечное сплетение. – Значит, говоришь, какая целка? Какое что?
Это был удар мастера – резкий, дозированный, точно на вдохе. Сделанный так, чтобы не травмировать, не навредить – строго наказать.
– О-о-о-х, – рухнул на колени сын, сложился вдвое, а родитель крепко ухватил его за ухо и принялся с невиданной экспрессией трепать.
– Думай впредь башкой, а не мудями. Не позорь фамилию. Береги авторитет отца. Понял ты меня, сучий сын? Понял?
– Да понял я, понял, – вырвался наконец Энлиль, встал, потрогал пламенеющее ухо. – Так что же делать-то теперь, отец?
В голосе его звучали злость, растерянность, уважение и мука – сразу чувствовалось, что ему не хочется в шахту.
– Что делать, что делать – жениться, брачеваться, сочетаться узами, – ухмыльнулся Ан, подобрел и
