На экраны он даже не взглянул – небо, блин, в блестках мы, что ли, не видали. Хрен бы с ними, со звездными скоплениями, светят, светят, а ни фига не греют.
– Ну что, прикинули? – повернулся Ан к сумрачному Шамашу. – Где мы?
Честно говоря, ему было плевать, где именно. Главное – на свободе, в добром здравии. И не с пустыми руками, и не с голой жопой.
– Я что, Фликасовский? – загрустил Шамаш, горестно набычился, всем видом изобразил скорбь и нетерпение. – Это вон ГЭВН пусть кумекает, рогом шерудит, она железная. А я вот, утес, не железный. Ты мне про звезду, а я тебе про… Пока будем с понтом здесь пеленги брать, всех трещин путевых там точно разберут. Останутся только швабры, чувырлы, да чувихи с синкача[94]. Эх, бля, нет в жизни счастья.
Все правильно, вначале надо определиться с бабами, а потом уже со своим положением во вселенной.
– А, вот ты о чем, брат, – сразу понял его Ан, подобрел, само собой, пошел навстречу. – Давай, давай. Только в темпе вальса.
– И мне чувиху забей, – обрадовался Парсукал. – Пошедевральней[95] . И чтобы с литаврами была, цветная, трехпрограммная.
– Тебе, пес, будет не шахна[96], а Дунька Кулакова, – с ходу огорчил его Шамаш. – Давай-ка лучше на малой фотонной двигай в квадрат 3А. Там, если сканер не врет, есть какая-то планетная система. Помацай ее, пощупай детектором насчет атмосферы и воды. Давай, давай, мудакам везет. И лучше тебе пошевелиться, а то яйца оторву.
Он показал, как именно это сделает, зверски зарычал и, подгоняемый кипением гормонов, испарился.
И кто это там сказал, что половой инстинкт не основной?
– Вы позволите, утес? – прогнулся Парсукал, шмякнул задом о штурманское кресло и, задав автопилоту курс, активировал фотонный двигатель. Звездолет вздрогнул, вышел из режима дрейфа и неторопливо поплыл в квадрат 3А. Не так уж и неторопливо – уже через час на экране показалась группа тел – желтая горячая звезда в окружении десяти планет. ГВЭН сразу же дополнила картину – рассчитала параметры, вычертила орбиты, прикинула массу, плотность, инерцию, периоды обращения. Это была типичная, ничем не примечательная система, стабильная и гелиоцентрическая, каких в Галактике не счесть. Без катаклизмов, странностей и пищи для размышлений. Без изюминки. М-да, видит бог, ничто не ново под луной.
– Разрешите сократить дистанцию? – снова мастерски прогнулся Парсукал, взялся было за рога штурвала, но в это время разлетелись створки и в рубку зарулил Шамаш.
– Утес, за задержку пардон. Мал золотник, да долго… Зря дергался, переживал, семейники пропасть не дали, таких шкурей забили, таких тигриц[97] – до сих пор штаны шевелятся. Эх, ляжки по пятяшке, эх, качок-пятачок. Скажи, братан?
Он был весь какой-то добрый, вальяжный и умиротворенный, равно как и заявившийся вместе с ним уркач Мочегон.
– Ага, шевелятся, – веско хмыкнул тот, сладострастно оскалился и с уважением выкатил бельма на Ана. – Утес, у Красноглаза все путем. Телки поделены по стойлам, гуси раздербанены, но пока не ощипаны. Тебя ждут. С нетерпением.
– Говоришь, поделены? – сразу вспомнил Ан об артистке-солистке, почувствовал прилив сил и, небрежно глянув на экран с оранжевым чужим солнцем, направил свои стопы на стадион – тот размещался в зимнем саду, стилизованном под дикую природу. В центре его пульсировало с полдюжины гейзеров, рядом был устроен водопад. С грохотом сбегая по отвесным скалам, он превращался в тихий, с удобным пляжем речной затон, на дальнем берегу которого виднелись девственные джунгли и раздавались дикие, на редкость экзотические крики. Справа, у песчаной косы, начинались заросли непроходимого буша, слева, на укромной полянке, стояла маленькая деревушка – с пяток построенных из прутьев и травы туземных хижин, где от прохладительного и горячительного ломились бары. Здорово, ох как здорово было в зимнем саду, только как-то невесело. Повсюду – на траве, в кустах, на трибунах стадиона валялось женское белье, виднелись отвратительные лужи рвоты, а на берегу, на золотом песочке лежали связанные ануннаки. Лицами в землю, кверху задами, правильными, ровными рядами. Другие ануннаки при пешках и плашках[98] похаживали поблизости, следили за порядком и восстанавливали гармонию при помощи пинков. Гармония была полной, порядок – образцовым.
– Утес, далан, – сразу подскочил к Ану Красноглаз, вежливо кивнул и принялся толково, не торопясь, с рачительностью доброго хозяина вводить в курс дела: – Вот там, утес, фраерня, вот там сапоги, вот здесь самый цимес – псы высоковольтные[99], гниды из налоговой, гниль из- под венца[100]. Есть даже митрополит [101], в натуре. Та еще устрица, хитрован, хотел партачки[102] свои заначить. Вот он, сука, вот он, гад. А ну-ка, пидор, подъем. – И он размашисто приголубил в печень грузного лысого ануннака. – Давай, давай, грабки[103] к осмотру.
– И-и-и-и! – Тот задохнулся от боли, по-заячьи заверещал и, тяжело поднявшись, стал показывать татуированные запястья. – Вот, вот, пожалуйста, смотрите. Только не бейте.
Да, полюбоваться было на что – Верховный Судья, Наставник Хустиции, Куратор Процедуры, Бывалый Советник, Доверенный Сказитель и Толкователь Закона. Татуированные звезды, ржаные колосья, эмблема государства, опахала, мечи… Только Ану было наплевать на всю эту начальственную атрибутику, на весь этот командный антураж – у самого куда покруче чернело на запястьях. Нет, он смотрел в глаза, лживые, бегающие, какие-то до отвращения фальшивые. Очень хорошо знакомые. А память, сука, сразу показала ему прошлое – Имперский бункер, Верховный Суд и Государственного Прокламатора, требующего для него, Ана, не просто ссылки на Нибиру, но еще и прилюдной кастрации. Отлично понимающего, что это перебор и дело наверняка не выгорит, но все равно выслуживающегося, обличающего, захлебывающего слюной, блистающего потоком красноречия. Умело набивающего себе цену в заплывших императорских глазах. М- да, а ведь тесен мир.
– А ты ведь совсем не изменился, бывший прокламатор Мут, – сделал наконец вывод Ан, благожелательно кивнул и пнул своего знакомца в пах. – Все такое же дерьмо. – Ударил играючи, без «волны», можно сказать, шутливо, однако экс-прокламатор скорчился, застонал и грузно упал на землю. Вот ведь гад, привык всю жизнь притворяться.
– А ну поднять его, – рявкнул Ан, – и всю эту сволочь тоже!
– Ха, – воодушевился Красноглаз, сделал знак своим, и скоро уже все были на ногах – экс-прокламатор Мут с подбитыми яйцами и его товарищи-коллеги по несчастью: зубры Прокламатуры, орлы Хустиции, шакалы Налогов, Поборов и Сборов. Хранители Законности, Государственности и Вершители жизней ануннакских.
– Так ты все еще горишь желанием отрезать мне яйца? – тихо так спросил Ан у Мута, подмигнул и требовательно повернулся к скалящемуся Красноглазу: – Две пики подгони. Поострее? – Получив желаемое, он бросил одну Муту, вторую устроил в руке и, сделав быстрый, едва заметный перевод[104], негромко попросил: – Ты столбом-то не стой, а то будет совсем плохо. Шевелись.
– Не надо, не надо, не надо, – подал голос тот, однако же клинок схватил и принялся размахивать им с завидным энтузиазмом. – Не подходи ко мне, ты, сволочь! Я не виноват! Я просто делал свое дело, я ануннак подневольный.
Швырк – Ан увернулся, сорвал дистанцию и с наслаждением прошелся сталью по бледному лицу врага. Однако же обдуманно, без суеты, распарывая кожу на лбу. Самое милое дело – опасности для жизни ноль, зато кровь, боль, шок, потеря зрения и боевого духа. Впрочем, какой уж там боевой дух – экс-прокламатор потерялся, в ужасе закричал и принялся размахивать ножом абы как, с исступлением обреченного. Это была своеобразная истерика, только вместо слез бежала кровь.
Опаньки – Ан опять увернулся, вошел в темп движения и, не удержавшись, зверея, располосовал врагу штаны – конечно, боже упаси, не ширинку, так, всадил отточенную сталь неглубоко в бедро. В ответ опять крик, боль, вой, стон, судорожные, суетные телодвижения. Смертельная забава матерого кота с вонючей, отожравшейся на мертвечине крысой. Продолжалась она недолго – дергался, визжал, исходил на кровь
