– Ты это на кого тянешь, гад? На кого, пес, баллон катишь? – в свою очередь начал расходиться Парсукал. – Да ты еще у меня сам акробатом[119] будешь. Да я…
– А ну-ка ша! – властно рявкнул Ан, выдержал соответствующую паузу и с ухмылочкой, добрым взглядом посмотрел на Шамаша. – Когда я ем, я глух и нем. Кто не согласен – на хрен!
Взгляд его ясно говорил – спокойствие, спокойствие, еще раз спокойствие. Сейчас нужны пилоты, а не педерасты. Успеется…
– Ну да… Это самое… Конечно, – сразу въехал в тему Шамаш, сел и взялся за еду. Парсукал, тонко чувствуя момент, придвинулся поближе к Ану, шнырь вышел из оцепенения и мощно подался к выходу:
– Если что – только свистните. Хавки там немерено.
Некоторое время ели в молчании, наслаждаясь вкусом натуржратвы, затем Тот поднялся, подошел к ГВЭН и принялся насиловать ее. Когда покончили с бациллой[120], одолели лож[121] и принялись за деготь [122] с гуталином и ландориками, он вернулся, сел за стол и с видом триумфатора сказал:
– Фуфло голимое. Хрень болотная. Параша в натуре. Как два пальца обоссать. Упремся рогом – сделаем.
А как иначе-то? Он ведь всегда был самым умным, обескураживающе талантливым и необыкновенно упорным. Ученым мужем божьей милостью.
– Тэк-с. – Ан не спеша отрезал балы, намазал вологой, не забыл про гуталин. – Я мыслю, что следует занять стационарную орбиту, прикинуть хрен к носу и шевелиться не спеша, без вошканья, без ненужной суеты. Очко на сто лимонных долек не рвать, ничто не жмет. А там видно будет. Я сказал.
Так что поели, попили, встали на стационарную орбиту, и Ан наконец-то отправился в общество артистки – сольное пение неизменно повергало его в трепетный экстаз. Шамаш, особо не раздумывая, тоже вдарил по лебедям, в рубке на боевом посту остались лишь Парсукал и Тот. Первого никто не ждал кроме Дуньки Кулаковой, второму было никак нельзя без копания в ГВЭН. Ну какая же баба может с ней сравниться?!
Проснулся Ан в отличном настроении на необъятной, с нежностью баюкающей тело президентской койке. Рядом дрыхла без сил давешняя солистка, она чуть заметно дышала, вытянулась пластом и блаженно улыбалась куда-то в бесконечность. Что с нее возьмешь – слабый пол, не привыкла к нормальному мужскому обращению.
Ан опустил ноги на пушистый, ворсом по щиколотку, ковер, встал, потянулся, направился в сортир и, вдруг поймав себя на том, что поет Великий гимн, весело ругнулся – вот, блин, такую мать! Странная штука память. Хотя по дороге на дальняк[123] это самое то. Нам песня не только строить и жить, но еще и срать помогает.
Затем он мылся, брился, принимал контрастный душ, хотел было по старой памяти побаловать себя ионной ванной, но не стал – во-первых, не хрен расслабляться, во-вторых, время не терпит, ну а в-третьих, зверски хотелось жрать. Само собой, в приятной компании.
– Эй, прорезь моей жизни, ты есть будешь? – хлопнул по роскошной заднице поп-мадонну Ан, но та, не задница – поп-мадонна, вздрогнула, всхлипнула, перевернулась на бок и сонно забормотала, как в бреду:
– Нет, нет, все, хватит, я больше не могу. Спать, спать, спать…
Ну да, говорено же было уже – слабый пол. Так что пришлось в гордом одиночестве переходить в гостиную, устраиваться за столом и напрягать воображение, касательно чего бы пожрать. Да, собственно, ничего особо напрягать и не пришлось. Стоило лишь дотронуться до серворуля, как на экране загорелось неслабое меню – не хряпа[124], не баланда, не перловая бронебойка, не байкал[125].
«Ну вот и хорошо». Ан, не мудрствуя лукаво, выбрал шесть позиций, проглотил слюну и с некоторым скепсисом замер в ожидании – всей этой супер-пупер-технике он не особо доверял. Напрасно – ухнуло, клацнуло, пискнуло, створки кухонного терминала разошлись, и перед Аном на столе появился заказ в наиполнейшем объеме и в лучшем виде, что надо – с пылу, с жару, что надо – огненно холодное. Все дивно сервированное, сказочно благоухающее, вызывающее слюнотечение и выделение желудочного сока. И в самом деле, не могила[126] и не чай-байкал, синтезированные из протоплазмы ископаемым конвертером. Так что подхарчился Ан хоть и в одиночестве, но с энтузиазмом, оделся попредставительнее во все трофейное и, не откладывая в долгий ящик, занялся делами. Перво- наперво рванул на Центральный пост, рыба, она, как известно, гниет с головы. Там, слава богу, пока ничем не воняло, однако атмосфера была напряженной, тягостной, густо пропитанной порохом – ГВЭН не функционировала, все экраны ослепли, повсюду валялись комплектующие, матрицы, кристаллы альфа-бета памяти. В самом эпицентре этого бардака находился Тот, бледный и всклокоченный, сразу чувствуется, даже не подумавший, чтобы поесть или поспать. Скрывшись наполовину в чреве ГВЭН, он требовательно протягивал грязную руку:
– Ну что, скоро там? И не так, и не этак, и не в дугу, и не в тую.
– Айн момент, – рявкнул Парсукал, брякнул лазерный паяльник на подставку и понес дымящуюся плату Тоту – прямо в ловкие, сноровистые пальцы. – Все, ажур.
В голосе его слышалось несказанное, беспредельное уважение, так он, похоже, не разговаривал даже с утесом.
– Ладно, такую мать. – Тот, витиевато выругавшись, плату взял, засунул внутрь, с минуту повозился и спросил: – Ну?
– Хрен медвежачий, большой и толстый, – глянул на приборы Парсукал. – Не хочет, падла.
– Тупым поленом ее, суку, куда не надо, – жутко огорчился Тот, вылез из чрева ГЭВН, грустно улыбнулся Ану: – Увы, дорогой учитель, увы. Не туфта голимая и не фуфло в натуре. И не как два пальца обоссать. Каюсь. Обосрался. Жидко и обильно.
Оказалось, что программу зэт удалось восстановить лишь частично – только в плане фрагмента, отвечающего за субхроноволны. То есть безопасно путешествовать в Туннеле было по-прежнему нельзя, зато появилась реальная возможность подключения к Гипернету – всекосмическо-межгалактической информационной сети. Ладно, и то хлеб, знание – сила, кто предупрежден, тот вооружен.
– Ничего, коллега, не беда. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Лучше испачкаться в собственном дерьме, чем в собственной крови, – добро глянул Ан на горестного Тота. – Иди-ка ты дохать[127], заслужил. Помойся, подхарчись, шмякни по рубцу [128], знатно придави харю. Давай двигай в зимний сад, найди Мочегона, он в курсе, и будет тебе и хата, и жрачка, и баба. Все, что только скажешь, будет по высшему разряду. Шамаш, корешок, проводи. И заодно Красноглазу скажи, что я скоро буду, как запрессовали[129]. Давай в темпе вальса, жду.
Беззлобно подмигнув, он дружески оскалился, посмотрел, как Тот с Шамашем двигают из рубки, и с суровым видом, уже без тени улыбки, резко повернулся к Парсукалу:
– Слушай меня внимательно, говорю только один раз. Второго у тебя уже не будет. Ты, сучий потрох, жить хочешь? – И, не дожидаясь ответа, шагнув, с силой ухватил рукожопа за грудь. – Если хочешь, то давай колись. До самой жопы. С кем работаешь, кто барыга, кому думал спурить улов[130]? Ну?
А чтобы вопрос сей не показался праздным, Ан с легкостью поднял Парсукала в воздух и со свирепостью, аки скимен[131] голодный, потряс:
– Вещай, гад, душу выну.
И Парсукал, тонко чувствуя момент, разговорился, запираться не стал, рассказал про все и вся, как на духу. Что-де работает он с Исимудом, барыгой и скупщиком из центровых, и что-де Исимуд тот родом из хербеев, да не из простых хербеев, а харпатых кровей, и что-де завязан тот Исимуд с печенской мафией, куда максает долю, и совсем не малую, за крутую крышу и наглийский паспорт. А найти его можно через Гипернет по такому-то адресу и с вот таким-то паролем.
– Если фуфло задвинул – прибью, – с чувством пообещал Ан, глянул Парсукалу в глаза и медленно опустил на землю. – А что, хербейчик этот твой с размахом? Радановую тему потянет? Не зассыт? Не
