красного «Пуйи-Фюмэ». «Говорят, французы бесподобны в постели. – Вернувшись в номер, Варвара выкурила папироску и потребовала афишу всех парижских развлечений. – Это надо проверить». Однако на этот раз французам не повезло. На нее вдруг накатила дорожная усталость. Представив шелковистый холод простыней, Варвара сразу забыла о любовных утехах, разделась и нырнула под одеяло. Снился ей бесконечный бег верстовых столбов.
В течение следующей недели она развлекалась, как могла, но в душе только росло раздражение. Парижская опера ничем не отличалась от петербургской, в театре, на премьере трехактной разговорной комедии, она зевала до слез, а знаменитая руанская утка, зажаренная в собственной крови, оказалась жесткой и пресной – стоило тащиться за сотню верст. Куда приятней было бродить по старому Парижу, смотреть на застывшее в камне прошлое и чувствовать дыхание столетий.
Уж не на этом ли мосту король Наваррский Генрих ночами дрался из-за девчонок, а по этой узкой, мощенной еще Людовиком Солнце улочке везли Сен-Жюста, Робеспьера и Дантона головушки рубить? Может, в этой церкви бывали Петрарка и Рабле, а здесь, на шумной площади, давали свои блистательные парады клоуны Бобеш и Галимаре. Тихо струилась в браслетах мостов задумчивая Сена, на набережных, у ящиков букинистов, толпился народ, разводя волну, буксир тащил огромную, груженную углем баржу. Варвара смотрела на старый, зажатый между тесных стен город Ситэ, на блестящие в солнечных лучах башни Нотр-Дам и ощущала всю быстротечность человеческой жизни, – сколько вот таких сентябрьских дней должно было пройти, чтобы потемнели некогда белоснежные стены собора! Шли века, жаждая власти, люди проливали реки крови, короли убивали своих подданных, подданные ниспровергали королей. Сменялись правители и фаворитки, в смятых постелях решались судьбы народов, но все так же несла свои воды невозмутимая Сена и все так же бесстрастно взирали на мир каменные апостолы со шпиля Нотр- Дам.
Летело время, жизнь становилась другой. Вместо фиакров и влекомых лошадьми омнибусов парижане привыкли брать такси и ездить на автобусах, стук копыт утонул в грохоте поездов метро, бешено мчащихся в черных туннелях. Каждое утро шумные толпы опускались глубоко под землю – шляпки, пиджаки, потные рубашки, заправленные под красные пояса. Кондукторы в кирпичных куртках вдавливали животами публику в вагоны, двери закрывались, поезд трогался. Прекрасные француженки, сидя на сафьяновых скамейках, смотрели на мужчин оценивающе, веселые французы крутили усы, глаза их сверкали – о-ля-ля, жизнь прекрасна! Да здравствует рагу из кролика, цельный красный «пиф» и добросовестные ласки любимых!
Но в последнее время толпы в метро поредели. Отважной Франции понадобились храбрые солдаты, французов переодели в форму цвета хаки и словно скот погнали на бойню. Чтобы они охотнее убивали проклятых бошей[1], им раздавали фотографии дерьма чудовищной величины, якобы найденного в немецких окопах. Активистки патриотического фронта писали им душещипательные письма – мой дорогой солдатик, спаси любимое отечество, не бойся умереть героем, Господь тебе воздаст. Отважных пуалю[2] дырявили осколками, душили газами, жгли фосфором, давили танками. Из окопов было два пути – домой во Францию героем на инвалидном кресле или посиневшим мертвецом в отравленную ипритом землю.
Был, правда, и третий путь – дорога на Шарлеруа, по обочинам которой лежали пуалю с дощечками на груди: «Так рука отечества карает беглеца и труса». Мужья, пылкие любовники, отцы и братья эшелонами уходили на фронт, глаза женщин наливались тоской и тревогой, понурившись, скорбно молчали старики. Мечтам о хорошей доле, жирном куске и шелковой юбке так и не суждено было сбыться. Будущее виделось известной комбинацией из трех пальцев.
А в Париже стояла осень. Облетали каштаны в Люксембургском саду, по глади озера в парке Мон-Сури плавали желтые листья, увядала трава на уютном Собачьем кладбище. Поэты и романтики, носящие по обычаю бархатные штаны, кутались в шарфы, художники на площади Тертр надели под блузы теплые фуфайки. На их холстах тоже царила осень.
Карабкаясь по крутым лестницам тупичков, Варвара бродила по старому Монмартру, слушала, как поют петухи в лавочках на набережной Межисери, глазела на здания Сорбонны, ректор которой в Средние века пользовался на всем левобережье почти королевской властью. На нее обращали внимание. У встречных мужчин сразу, словно от удара током, расширялись зрачки, на губах появлялась улыбка восхищения. Женщины, хмурясь, отводили глаза, на их лицах читались зависть и холодное презрение. Что делает эта рыжеволосая бездельница в их квартале? Одна, без спутника. Кто она? Шикарная проститутка, искательница приключений или скучающая аристократка, которую зачем-то занесло в сторону от Больших бульваров?
Что касается спутника, заводить любовника-француза Варвара передумала после первой же поездки в метро. Парижские мужчины источали скорее запах пота, чем мыла, все они были какие-то низкорослые, с раздобревшими фигурами и с бог знает чем набитыми карманами. Лощеные красавцы во фрачных парах, бросающие томно-похотливые взоры в залах ресторанов и в театрах, походили скорее на жиголо. Взгляд ни на ком не задерживался. Все же верно замечено, что Париж – обитель одиночества.
К концу недели, устав от суеты огромного города, Варвара села на трамвай, идущий в сторону Севрских холмов. Через полчаса она сошла, и ее глазам открылось все великолепие провинциального благополучия – старинные домики с черепичными крышами, каменные изгороди, увитые плющом, мощенная плитами уходящая под гору дорога. Двигаясь легким прогулочным шагом, Варвара вскоре оказалась на площади, где был разбит шатер цирка шапито. Вокруг царила атмосфера праздника, громко играла музыка, сновали толпы смеющихся ребятишек.
Ей сразу вспомнилось детство, аромат блинов на масленой неделе, крики зазывал у ярмарочных балаганов. У отца из-под генеральской папахи весело блестели глаза, матушка, не любившая простонародья, сдержанно улыбалась, Галина, красавица-гимназистка, вежливо скучала, зато они с Ольгой, открыв рты, с восторгом следили за кривляньями Петрушки.
«Сбитень, сбитенек, пьет щеголек», – нараспев кричали продавцы горячего перевара – бородатые, в полушубках и валенках, скрипел снег под полозьями саней, рычал, выплясывая под балалайку, огромный бурый топтыгин.
Потом они с отцом и Ольгой ели горячие калачи, и все смеялись, смеялись. На ней был меховой капор с розовыми лентами, банты каждый раз затягивались в узлы, и гувернантка долго распутывала их. От ее тонких, длинных пальцев пахло духами и теплым мехом муфты…
– Медам, месье, пардон. – Громкий раскатистый голос оторвал Варвару от воспоминаний. – Только сегодня проездом из Лондона в Мадагаскар несравненный Черный Арлекин из России! – Повернув голову, она увидела красноносого человека во фраке, размахивающего трубой. – Спешите, спешите! Единственная гастроль человека-легенды, наследника славы трех русских богатырей. Вместе с ним выступает восхитительная мадемуазель Мими, получившая первый приз за несравненную красоту своих бесподобных ног.
Человек во фраке оглушительно дунул в трубу, толпа заволновалась, и Варвара, усмехаясь, купила билет – приятно все же встретить на чужбине русского богатыря.
В цирке было прохладно, пахло конюшней и влажными опилками. Зрителей было немного, в тусклом свете фонарей то тут, то там виднелись пустые места. Сухо щелкали бичи, тяжело стучали конские копыта, сквозняк колебал складки форганга, отделяющего манеж от входа за кулисы. Кувыркаясь по арене, валяли дурака размалеванные клоуны – недотепа Август и резонер Белый, высоко, под самым куполом, акробаты крутили сальто-мортале, жонглеры швыряли друг другу горящие факелы. Львы, огрызаясь, прыгали сквозь огонь, дрессировщик кричал им «alles», почтеннейшая публика вяло хлопала в ладоши.
Наконец оркестр заиграл туш, оглушительно выстрелила пушка, и, едва пороховой дым рассеялся, на арене появился человек огромного роста в черной карнавальной маске и широком шелковом плаще. Рядом семенила худенькая блондинка в костюме для морского купания. Делая на ходу реверансы, она посылала в зал воздушные поцелуи и расточала приторные улыбки. С ногами у нее было не очень.
«Экая мартышка, с призом господа явно погорячились». В недоумении Варвара сунула в рот карамельку, а Черный Арлекин тем временем, отбросив в сторону плащ, принялся жонглировать гирями, рвать карточные колоды на восемь частей, ломать подковы и дробить кулачищем булыжники. Его толстые губы под лихо закрученными усами кривились в улыбке, под блестящей от пота кожей катались чудовищные мускулы, на плече синела огромная корявая татуировка: «Петруха + Никитка = др. навек». В заключение оркестр заиграл волнительный сантимент, кривоногая блондинка крикнула: «Ап!» и, ловко взобравшись великану на руки, исполнила арабеск на его ладони. Ее худенькое тело некрасиво, так что обозначились все
