монстрах. Мало того, что они болтали черт знает что,[345] калечили людские души, тела и судьбы, расшатывали основы государственности и христианства, так еще и заморочили голову юному княжичу Бибикову, отчего тот потерял оную и добровольно дал искалечить себя, даже не оставив потомства. Бибиков-отец, сенатор и богач, надавил на рычаги, и дело завертелось стремительно: быстренько нашли «пророка» Евдокимова, убедившего юношу наложить на себя «малую печать».[346] Как водится, подвесили на дыбе, крепко познакомили с лосиным кнутом, но тут у их превосходительства кавалера Шешковского приключился приступ геморроидальных колик, так что дальше внимать пророчествам скопца Евдокимова предстояло Алехану с его командой. А Селиванов, естественно, отвертелся – слишком много покровителей было у него при дворе…
– Ну что, господа, пойдем взглянем на этого пророка? – Гарновский снова выпил пива по-дашковски, вытащил часы, покачал головой. – Думаю, до обеда управимся. – Голос у него был кислый – заплатили-то Шешковскому, а разгребать все это дерьмо ему, Гарновскому. Однако долг превыше всего – он резко потянул сонетку звонка, властно отдал приказание ворвавшемуся в кабинет мордовороту и принялся набивать кнастером прокуренную глиняную трубку. – Только табаком, господа, и спасаюсь, – там, в пыточных палатах, такая вонь… Кстати, господа, кто знает, что у нас сегодня на сладкое?
Ладно, пошли в узилище. Оно располагалось под северным крылом здания и занимало весь подвал – оборудовано было широко, добротно, с чисто русским размахом.
– Эка ты, мать честна, – с ходу умилился Полуэктов, глядя с интересом по сторонам, пожевал губами, с завистью вздохнул: – Ну, хоромы! Царские…
Между тем зашли в угловую пыточную камеру, щурясь от блеска факелов, сели на скамье, стоящей перед дыбой. Представление начиналось, основные действующие лица собрались: палач с подручными низко кланялся, охрана с живостью старалась «на караул», пленник, тучный длинноволосый человек, с ненавистью жег вошедших взглядом. Он уже отлично знал, что предстоит ему.
– Давай, – милостиво кивнул Гарновский кату, тот со значением мигнул подручным, и пленник скоро остался без одежды – совершенно в чем мать родила. Телом он был толст, расплывчат, обрюзгл, нагота его вызывала омерзение. Не удивительно – в паху у него было меньше, чем у женщины, только красный омерзительный рубец «огненного крещения». Смотреть, а уж тем паче дотрагиваться до него не хотелось. Однако кат был человек небрезгливый. Быстренько заворотил он пленнику руки назад, вложил в хомут, пришитый к длинной, брошенной через поперечный в дыбе столб веревке, и, ловко пхнув коленом в поясницу, в мгновение ока поднял его на воздух. Хрустнули вывернутые суставы, тонко, по-звериному, закричал пытаемый. А палач с невозмутимостью связал ему ноги, пропустил между щиколотками бревно и, привычно наступив на отполированное дерево, вытянул длинноволосого струной – еще немного, казалось, и порвется.
– Ну, Евдокимов, расскажи ты нам о Селиванове, – с мягкостью попросил Гарновский и, не дожидаясь ответа, посмотрел на палача. – Давай с бережением. Чтоб заговорил.
Палач, не сходя с бревна, коротко взмахнул рукой, узкая полоска провяленной лосиной кожи обвилась гадюкой-змеей вокруг ребер пленника. И тот заговорил, не стал ждать, пока спустят шкуру, окатят раны раствором соли и начнут палить спереди малым жаром – тлеющими вениками. И так-то висеть на дыбе с вывороченными членами, со знаком тайного посвящения, открытым взглядам бесовским. Ох…
А вот учитель и пророк Кондратий Селиванов устроился, судя по словам пытаемого, куда лучше. Обретался он в огромном, построенном для него богатыми учениками доме в Литейной части и принимал гостей, лежа на пуховиках в кровати, в роскошной батистовой рубашке, под пологом с кисейными занавесями, шелковыми драпировками и золотыми кистями. Строго говоря, это был не дом – храм, как называли его кастраты, «Новый Иерусалим», «Небесный Сион» или «Корабль», на палубу коего стекались скопцы со всех просторов необъятной России. В трюме его была устроена зала, где могли одновременно радеть более шестисот человек, причем высокая звуконепроницаемая переборка делила помещение на два отсека – один для искалеченных мужчин, другой для изуродованных женщин. Место же Селиванова было наверху, под потолком, в особой ложе, откуда он, одетый в шелковое полукафтанье, следил за процедурой, давал благословение и наставлял молящихся на путь истинный. А в самых недрах этого «Небесного Сиона» находилась зала, которая всегда была полна, – там излечивались от последствий операций страдающие бледные мальчики. Жалкие, обманутые, запуганные, коим не суждено было оставить потомство…
– Погоди, погоди, – выдохнул, обессилев, Евдокимов, судорожно уронил голову на грудь, бешеные глаза его жутко блеснули сквозь сальную завесу волос, – придет время, и вся Россия будет выложена согласно закону нашему. Вся, вся… И мужчины, и женщины… Вся…
Ишь ты, гад, как заговорил, на манер семитов из Хазарского каганата, первым делом превращавших русичей в бесполых рабов, а славянских женщин – в безответную скотину. [347]
– Да ну? – развеселился Гарновский, и лицо его в свете факелов сделалось страшно. – Кто ж это тебе такое набрехал? Какой пес смердящий?
– Пророку нашему Кондратию Селиванову сон был вещий, в руку. – Скопец с натугой приподнял нечесаную голову, и в хриплом шепоте его послышалось блаженство. – Через сто лет с небольшим, в начале века двадцатого, вся Россия и будет выложена начисто. Токмо отрезать будут всякому не между ног, а в голове, в самой сути его… И сие пророчество верно, о чем кудесник черный, барон Дегардов…
Не договорив, он замолк, снова уронил на грудь голову, из мерзкого отверстия в изуродованном паху на землю потянулась струйка.
– Черт! Только де Гарда мне не хватало! – сразу же помрачнел Гарновский, встал, грозно посмотрел на палача. – Снять, вправить плечи, обтереть водкой. А назавтра приготовить «шину».[348] Поговорим…
В голосе его слышались заинтересованность, непротивление судьбе и затаенный страх.
– Миль пардон, господин полковник, а что это за фигура такая, де Гард? – небрежно, словно невзначай, спросил Буров уже на улице, когда из скверны мрачного подвала окунулись в благодать солнечного дня. – Мне показалось, что вы знакомы?
– Лишь заочно, князь, и слава Богу, что заочно. – Гарновский с хрустом отломал соцветие сирени, понюхал и бросил на траву. – От господина этого лучше держаться подальше. Черный он, этим все сказано. Ну его к чертям. Пойдемте-ка лучше есть. Говорят, нынче будет индейская петушатина.[349]
После обеда, ближе к ужину, поехали на рекогносцировку в район Сенной площади – смотреть евреев. Высокое начальство в лице Гарновского, слава Богу, от вояжа воздержалось, осталось переваривать индейку, так что выдвигались по-простому, полуотделением, в ударном порядке: князь, граф, виконт, фельдмаршал и каратель Полуэктов. Остановились у церкви Успения Божией Матери,[350] слаженно вышли из кареты, с поклонами, изображая богомольцев, быстро посмотрели по сторонам. Интересного ноль. Площадь была пуста, воздух дрожал от зноя, сладостно, аки в кущах Эдема, заливались птички в Настоятельском саду.[351] Евреев не было видно.
– Ваша светлость, давайте во дворы, там они, точно там, всем своим кагалом, – упорно принимая Бурова за старшего, свистяще прошептал Полуэктов и первым, в целях конспирации на цыпочках, направился к приземистому, весьма напоминающему полузатопленный дредноут дому. И не обманул.
Евреи на Сенной действительно имели место быть. Во дворах, примыкая к домам одной из четырех сторон, стояли деревянные застекленные строения, в которых внимательный наблюдатель узнал бы некое подобие скинии,[352] и внутри этих бесчисленных прозрачных чумов бурлила буйная, странноголосая, колоритная жизнь: орали и отчаянно жестикулировали бородатые мужи, женщины в невиданного фасона чепцах обносили их едой и питьем, все дышало невероятным оптимизмом, энергией и бесшабашной экспрессией. Плюс твердокаменной уверенностью в завтрашнем дне. Экзотическое это зрелище завораживало, притягивало – помимо Неваляева и компании бесплатным представлением за стеклом любовались еще сотни две, а может, три зрителей. Стояли в задумчивости, смотрели, что пьют, вздыхали негромко, качали головами. Кто шептал что-то невнятно, вроде про себя, кто сглатывал слюну, кто скверно ухмылялся, кто цокал языком, кто с хрустом подгибал пальцы в пудовые кулаки. Все молчали.
– Сегодня, вишь, марево, жара, духота, а так обычно людишек поболе собирается. – Полуэктов с
