области, охватывающей все действия, которым могут выноситься благосклонные или неблагосклонные оценки в соответствии с какими-либо критериями превосходства или приемлемости. При таком их применении человек изображается добровольно делающим и правое, и неправое, на него возлагается ответственность не только за те действия, в которых он выступает субъектом обвинения, но и за те, что делают ему честь. Таким образом, слово «добровольный» используется здесь в качестве синонима слов «умышленный», «намеренный».
Понятно, что философы, работающие с таким расширенным употреблением указанных понятий, имеют на то веские мотивы. Они ощущают потребность в терминологическом аппарате, пригодном для различения тех явлений и событий, к которым приложимы
Первопричина этого стремления открыть некий своеобразный элемент, присутствующий везде, где бы ни присутствовал Дух, и отсутствующий везде, где он отсутствует, — это страх перед пугалом Механицизма. Считалось, что физические науки установили (или же находятся на пути к этому), что вещи и события внешнего мира жестко управляются познаваемыми законами, формулировки которых не допускают никаких оценочных терминов. Казалось, что все внешние события скованы железными цепями механической причинности. Возникновение, свойства и ход течения этих событий объяснялись или же могли бы быть полностью объяснены в терминах измеримых и потому, как предполагалось, лишенных цели сил.
Чтобы спасти наше право использовать оценочные понятия, нужно было показать, что поле их надлежащего применения лежит где-то вне этого внешнего мира. И внутренний мир с его неизмеримыми, но целеустремленными силами, как полагали, позволял проделать этот трюк. Поскольку «волевые акты» уже были обозначены как необходимые продукты внутренних сил, то естественно было предположить, что сфера добровольного, очерченная пределами распространения этих волевых актов, выступает тем общим и одновременно специфическим элементом, который придает явлениям духовный характер. Суждения науки и оценочные суждения различались соответственно как описания того, что имеет место во внешнем мире, и того, что происходит в мире внутреннем, — по крайней мере, до тех пор, пока психологи не стали утверждать, что их суждения есть научные описания явлений этого внутреннего мира.
Вопрос о том, заслуживают ли поступки человеческих существ похвалы или упрека, был, следовательно, поставлен как вопрос о том, являются ли волевые акты некими действиями.
(5) Пугало механицизма
Веяний раз, когда некая новая наука добивается своих первых больших успехов, ее восторженные служители воображают, что отныне все вопросы могут быть решены посредством распространения присущих ей методов. В одни времена теоретики представляли себе, что весь мир суть не более чем совокупность геометрических фигур, в другие — что мир может описываться и объясняться в понятиях чистой арифметики. Химическая, электрическая, дарвиновская и фрейдистская космогонии также знавали свои яркие, но краткие периоды расцвета. «В конце концов, — всегда говорили их рьяные приверженцы, — мы сможем дать или, по крайней мере, наметить решение всех трудных проблем, и притом такое, которое несомненно будет научным решением».
Введенные в оборот Коперником, Галилеем, Ньютоном и Бойлем физические науки прочнее и на более долгий срок, чем любые из их предшественниц или преемниц, закрепили за собой место космогонических строителей. Вплоть до наших дней сохраняется тенденция трактовать законы Механики не просто как определенный идеальный тип научных законов, но как в некотором смысле первичные, основные законы Природы. Люди склонны надеяться (или опасаться), что биологические, психологические и социологические законы в один прекрасный день будут «редуцированы» к механическим законам, хотя остается неясным, какого рода способом эту «редукцию» можно осуществить.
Я уже называл Механицизм своего рода пугалом. Испытываемые теоретиками опасения как бы все не оказалось объяснимым законами механики, беспочвенны. И эта беспочвенность связана не с тем, что неопределенность, которой они опасаются, оказывается не столь уж угрожающей, но с тем, что не имеет смысла говорить о такого рода неопределенности. Пусть даже физики смогут когда-то ответить на все физические вопросы, но не все вопросы являются физическими. Законы, которые они открыли и которые еще смогут открыть, применяя один из смыслов этого метафорического глагола, «управляют» всем, что случается, но они не предопределяют всего того, что случается. Они и в самом деле не предписывают ничего из того, что имеет место. Законы природы не являются декретами.
Этот момент можно пояснить с помощью следующего примера. Допустим, что освоившему научный способ мышления наблюдателю, не знакомому ни с шахматами, ни с какой-то другой игрой, разрешено смотреть на шахматную доску только в перерывах между передвижениями фигур. Он, кроме того, не видит совершающих ходы игроков. Спустя некоторое время он начнет замечать определенные закономерности. Шахматные фигуры, известные нам как «пешки», обычно передвигаются только на одно поле за ход и только вперед, за исключением особых случаев, когда они идут по диагонали. Фигуры, обозначаемые как «слоны», передвигаются только по диагонали, но они могут проходить за один ход любое количество полей. Кони всегда ходят по очертаниям буквы «Г». После дальнейших исследований этот наблюдатель установит все шахматные правила, и тогда ему будет позволено увидеть то, что все передвижения фигур осуществляют люди — «игроки». Наш исследователь выразит им сочувствие по поводу их зависимости. «Каждое перемещение, которое вы совершаете, — скажет он, — управляется незыблемыми правилами. С момента, когда один из вас кладет свою руку на пешку, то место, на которое он ее переставит, в большинстве случаев точно предсказуемо. Весь ход того, что вы драматично величаете вашей „игрой“, жестко предопределен заранее; в ней нет места ничему, что не управляется тем или иным железным правилом. Суровая необходимость диктует игру, не оставляя места для разума и намерений. Правда, я все еще не в состоянии объяснить каждый наблюдаемый мною ход, опираясь на правила, которые я открыл к настоящему времени. Но было бы ненаучно предполагать, что существуют необъяснимые ходы. Должны быть поэтому другие правила, которые я надеюсь открыть и которые в достаточной мере дополнят объяснения, которые я уже установил». Игроки, конечно, рассмеются и объяснят ему, что, хотя каждый ход управляется правилами, ни один из них не предопределен ими. «Верно, что если я начинаю движение моего слона, то вы можете точно предсказать, что я закончу его на поле того же самого цвета, с которого начал. Это может быть выведено из правил. Но то, что я вообще пойду и как далеко я продвину его на том или ином этапе игры, не устанавливается правилами и не может быть выведено из них. У нас есть масса возможностей, чтобы проявить сообразительность и глупость, чтобы обдумывать и выбирать. Хотя ничто не выходит за рамки правил, случается множество неожиданных, остроумных и дурацких вещей. Правила едины для всех сыгранных когда-либо шахматных партий, тем не менее, почти каждая партия принимала такой оборот, которому игроки не могли припомнить близких аналогий. Правила неизменны, но игры не единообразны. Правила предписывают то, что игроки не могут делать, все остальное позволено, хотя многие из допустимых ходов были бы тактически плохими.
Не существует дополнительных правил игры, которые вы могли бы обнаружить, а „объяснения“, которые вы надеетесь найти для отдельных наших ходов, конечно, могут быть найдены, но они не будут связаны с правилами; эти объяснения связаны с некоторыми совершенно иными вещами, а именно с обдумыванием и применением игроком тактических принципов. Ваше представление о том, что конституирует объяснение, было слишком узким. Смысл, в котором правило „объясняет“ некий ход, сделанный в соответствии с ним, не является тем же самым, что и смысл, в котором этот ход объясняется тактическим принципом, несмотря на то, что каждый ход, подчиняющийся тактическому принципу, подчиняется также и правилу. Знание того, как применять тактические принципы, включает в себя знание правил игры, но очевидно, что эти принципы „нередуцируемы“ к правилам игры».
В этом примере нет намерения внушить мысль, что законы физики очень похожи на шахматные правила, ибо ход Природы — не игра, а ее законы не являются человеческими изобретениями или конвенциями. Этот пример призван выявить тот факт, что не будет противоречия, если мы скажем, что один
