будет сетовать на то, что достигнутые результаты ничего не решили, но лишь поставили перед ним новые задачи, такие же трудные, как и те, с которыми ему уже удалось справиться. Возможно, он нашел способ, как использовать вчерашнее утверждение в качестве посылки, но заключение, полученное сегодня, в свою очередь, может обернуться только посылкой для дальнейшей работы. Достигнутые им результаты всегда можно использовать в качестве уроков, из которых с должной сноровкой, усердием и удачей можно получить новые результаты.
Итак, как мы видим, хорошо известный факт, что размышление может быть прогрессирующим, даже если оно будет состоять из последовательного продуцирования инертных высказываний, не является необъяснимым. Некоторые виды адекватно изложенных и адекватно воспринятых предложений оказывают поучительное воздействие. Они учат нас совершать и говорить то, что не говорилось или не совершалось при их изложении. Некоторых мыслителей озадачивал вопрос: «Как может человек узнавать новое, лишь пересказывая себе, что он уже знает?» При этом их не ставил в тупик вопрос: «Как находящийся в воде новичок может научиться новым и правильным движениям со слов находящегося на берегу инструктора?» — или даже такой вопрос: «Как человек может научиться правильно плавать новым для него стилем, слушая наставления, которые он сам себе внушает?» «Каким образом человек может научиться делать новые дидактические действия, выслушивая поучающие высказывания, исходящие от его наставника, коллеги или от него самого?» — этот вопрос теперь уже не является загадкой.
(6) Примат интеллекта
Теперь нам будет легко различить тот смысл, в котором интеллектуальные операции превалируют над проявлениями других ментальных способностей и «управляют» ими, от того смысла, в котором я отрицал тот факт, что при описании действий и реакций людей, которые включают в себя ментальные понятия, должно приниматься в расчет наличие интеллектуальных операций.
Интеллектуальная деятельность обладает культурным превосходством, так как это труд тех, кто получил и сам может дать высший уровень образования, а именно образование посредством дидактического дискурса. Это и есть то, что конституирует культуру или является
Поэтому абсурдно говорить, что уделять внимание, пытаться, желать, бояться, испытывать удовлетворение, постигать, учитывать, вспоминать, намереваться, узнавать, ссылаться, играть и болтать — это то, что может осуществляться только в соответствии с дидактически изложенными инструкциями, не важно, исходят ли они от внутреннего или внешнего наставника. Это, тем не менее, вполне совместимо с высказыванием о том, что некоторый уровень интеллектуальной образованности является sine qua поп, к примеру, того, чтобы желать получить диплом юриста, насладиться остротой Вольтера, учитывать правила употребления условных предложений в греческом языке, идентифицировать магнето или сертификат на получение дивидендов. Даже если это так, то, когда мы описываем человека, делающего нечто, чего он не смог бы сделать без предварительно полученного обучения, это не означает, что нужно говорить, будто он должен воспроизводить все или некоторые из освоенных ранее уроков перед тем, как начать действовать. Я не смог бы сейчас прочитать предложение на греческом языке, если бы ранее не изучал греческую грамматику, однако перед тем, как истолковывать смысл на греческом, мне обычно не приходится напоминать себе о каких-либо правилах греческой грамматики. Я делаю это согласно правилам, но я не думаю о них. Я держу их в сознании, но не обращаюсь к ним до тех пор, пока у меня не возникают трудности.
У эпистемологов и моралистов наблюдается склонность предполагать, что обладать сознанием — значит иметь внутри себя, не только лишь потенциально, но и актуально, одного или двух наставников — Разум и Совесть. Иногда Совесть считают Разумом, вещающим в тоне воскресной проповеди. Предполагается, что раз эти наставники компетентны поучать, то они уже знают то, что их слушатели пока еще не знают. Мой Разум в отличие от меня самого уже полностью рационален, а моя Совесть — совершенно чиста и добродетельна. Так что им не надо ничему учиться. Если же мы спросим: «Кто научил мой Разум и мою Совесть тому, что они освоили и не забыли?» — то, вероятно, нам расскажут о соответствующих наставниках, приютившихся внутри их глубин. Несомненно, в детском мифе скрыт серьезный смысл, как есть смысл и в моем легкомысленном продолжении этой сказки. Будет вполне справедливо сказать, что, когда ребенок что-то наполовину знает, а наполовину извлекает из дидактического дискурса своих родителей и школьных преподавателей, он приобретает некую способность и склонность повторять себе уроки в их авторитетном тоне. В стандартных ситуациях ему не надо ломать голову над тем, что родители и учителя сказали бы ему или что он сам должен сказать себе. Он достаточно хорошо знает избитые места своих уроков, чтобы излагать их уверенно, правильно и с нужной степенью торжественности. Когда же он так поступает, то он, если угодно, «слышит голос Разума» или «Совести», говоря авторитетным тоном на языке, который является странной смесью, к примеру, его языка и языка его отца. Он с легкостью может давать себе наставления, которые, тем не менее, ему еще трудно соблюдать. Его проповедь с необходимостью опережает его практику, так как цель изложения ему дидактических речей заключается в том, чтобы через это внедрить в него более хорошие практики. Поэтому на этой стадии он уже может довольно хорошо усваивать, как и когда говорить себе, что нужно делать, хотя он еще толком не знает, как и когда это делать. Похожая ситуация может возникнуть, когда ученик ломает голову над фрагментом прозы на латыни. Испытывая трудности с синтаксисом предложения, он может «прислушаться» и «услышать» соответствующее правило синтаксиса, диктуемое ему с интонацией голоса, которая наполовину принадлежит ему самому и наполовину — его школьному учителю. Этот голос мог бы быть живописно назван «голосом латинской грамматики», однако в данном случае происхождение этого голоса будет слишком очевидным для всех, чтобы можно было всерьез говорить, что подлинным источником его грамматической совести являются предписания некоего внутреннего ангельского филолога.
Это упоминание совести и знания латинской грамматики возвращает нас к ранее отмеченному, но еще не рассмотренному вопросу, а именно к вопросу об интеллектуальной деятельности, отличной от теоретизирования. Знание грамматики, например, является знанием того, как составлять латинское предложение и делать его разбор, знание морали (если вообще можно употреблять это натянутое выражение) суть знание того, как вести себя в определенного рода ситуациях, в которых возникают проблемы не только теоретического или технического характера. Умение играть в шахматы или бридж — это интеллектуальное приобретение, которое проявляется в стремлении победить в игре; стратегия — это интеллектуальное достижение, которое проявляется в стремлении победить в сражениях или в военных кампаниях; обучение и опыт работы в мастерской учат инженера проектировать мосты, а не (кроме как per accidens) строить и излагать теории.
Нам не надо далеко ходить, чтобы понять причину того, почему мы называем подобные игры и занятия «интеллектуальными»: не только образование, необходимое для того, чтобы овладеть этими видами мастерства, но также и многие из операций, необходимых при их применении на практике, идентичны тому обучению и тем операциям, которые нужны для построения, изложения и применения теорий. Умение составлять и делать разбор предложений на латыни — это мастерство, в то время как филология латинского языка — это наука, но методы обучения и применения того и другого частично совпадают. Инженерное искусство не продвигает физику, химию или экономику, но компетентность в инженерном деле несовместима с полным невежеством в этих областях теории. Если не вычисления, то хотя бы некоторого рода оценка вероятностей является составной частью более интеллектуальных карточных игр, и это одна из причин, по которой мы можем описывать их как «интеллектуальные».
