что я в своё время был «protege de Staline»[7], членом ЦК КПСС и миллионером в рублях… Но обилие фруктов действительно поразило. После московских очередей за апельсинами — как не поразишься.
Итак, наши с Парижем отношения. Зародившиеся ещё тогда, до Первой мировой войны, я пытаюсь их восстановить сейчас, через пятьдесят лет, полстолетия. И каких полстолетия!
Тогда — пятилетний круглолицый аккуратный мальчик с локонами, в офицерском костюмчике (сохранилась фотография — на скамейке, в парке Монсури), жующий бананы (бананы жуй!), любитель уток… Теперь — седовласый, длиннолицый, жующий, ранее сосущий «Gauloise», любитель поваляться на диване, полистать «Ici-Paris»… Как восстановить былые отношения? Бананы есть, но нет «пуалю»[8] в красных кепи, нет зуавов (один из них лежал в мамином Hopital Stanislas, и мы с ним очень дружили), нет мамы, водившей меня в зоопарк посмотреть на слона, но Париж есть. И я в нём. Не турист, не гость, не член делегации. Парижанин. В кармане Carte de sejour[9] и даже чековая книжка в «Banque de Paris et Pays-Bas» [10]…
Я — парижанин. Странный парижанин — с чужим паспортом — серпастым, молоткастым, с чужим языком, с чужими привычками (вскочил в заднюю дверь автобуса, и сразу на меня зашипели), с чужими взглядами на жизнь — это преодолеть будет пожалуй что труднее всего. И всё же я — парижанин. Не надо мчаться в Лувр, на Эйфелеву башню, на Place Pigalle. Стадию «витринного обалдения» и массовой закупки открыток давно уже пережил. Могу уже ругать порядки. Не как корреспондент «Литгазеты», а как парижанин. Правда, с московско-киевским оттенком. Фруктов много, а телефонных автоматов мало. В Киеве, в центре, они рядами, через каждые двадцать шагов, а тут от Сен-Мишеля до Одеона — ни одного. Зато на вокзале от них можно спятить (от железнодорожных). Для того, чтоб мне с женой из Фонтенбло, допустим, на денёк съездить в Париж (значит, туда и обратно), я должен в эту чёртову щель опустить… сорок четыре однофранковые монеты. А если у тебя ещё и полтинники (другой автомат, меняющий тебе десятифранковую бумажку, выбрасывает восемь франков и четыре полтинника), то, значит, эту операцию надо проделать пятьдесят четыре раза… Тем временем поезд уходит.
Метро? Вот тут-то я не москвич. Меня ничуть не раздражает ковёр невыметаемых жёлтых метровских билетов на полу и отсутствие «красоты», а к бесконечным переходам быстро привыкаешь (только не на Этуаль. Там кажется, что ты уже никогда на свет Божий не выйдешь, а парижане утверждают, что и сумочки там из рук вырывают). Но зато нет того уголка в Париже, куда нельзя добраться на метро… А старые вагончики с переплетающимися монограммами и допотопными поршнями, открывающими и закрывающими дверь… А входы в метро девятисотых годов — извивы растений на решётках и надписи, как в старом «Illustration», сохранившемся у нас ещё с «того» Парижа и сожжённом немцами… А фонари… Не везде, но на Concorde, Champs Elysees, Vendome… В прошлые свои приезды я застал ещё ажанов в пелеринках и тупорылые автобусы с открытой задней площадкой. Теперь их нет — ни тех, ни других. И я грущу.
Но об этом ли грустить?..
…Как сладостно ощущать атмосферу, насыщенную историей; погрузиться в туман, обволакивающий остроконечные крыши высоких домов, с их фронтонами и башнями, любоваться «patine», покрывающей порталы, вывески, фонтаны; увидеть прекрасные особняки, высокие, заросшие плющом ограды, позеленевшие статуи, затейливый боскет, таинственные изображения на гербе, священную Мадонну в нише!
С трепетом я приближаюсь к старинным кварталам. Вот Rue St. Merri, Musee Carnavalet, Place des Vosges.
Теперь нельзя уже отыскать многих построек.
Десять лет, прошедших с тех пор, как я бродил, изучая парижскую старину, изгладили многое в моей памяти — или я забыл расположение улиц, местонахождение отдельных зданий?
Справляюсь в книжке Marquise de Rochegude, сверяюсь со своими записями, ищу, полный закрадывающихся подозрений, ищу, убеждённый в своей забывчивости, и — и с ужасом вижу, что не только отдельные порталы, кариатиды, башни, не только прекрасные дворцы и пышные особняки, но целые нагромождения домов, огромные куски кварталов с их вросшими друг в друга крышами, пугающими трубами, ажурными решётками, увитыми плющом балконами — исчезли, и навсегда! Исчезли многие своеобразные и милые украшения домов, не досчитаться большого количества вывесок, резных дверей, их обрамлений…
Это не мои строчки. Эту грусть по ушедшему Парижу излил в своей книжке «Старый Париж» ещё в 1917 году Георгий Лукомский, прекрасный, тонкий художник плеяды «Мира Искусства», излил более полустолетия назад. Книга издана в революционном Петрограде в количестве восьмиста экземпляров, и один из них, неизвестно как, оказался у меня и, минуя все таможенные преграды, попал в Париж, новый, новейший, самоновейший Париж.
Другой из той же плеяды, Александр Бенуа, писал: «Казалось бы, после всех войн, осад, баррикад, революций от самого Парижа не должно было остаться камня на камне; однако, не говоря уже об отдельных великолепных зданиях, хранить которые и гордиться которыми умеют (не то, что мы) французы в Париже, некоторые кварталы стоят столетия без изменения, а для квартала Saint Severin всё ещё продолжается XV век, и его красивые окна робко поглядывают на тёмную мостовую, точно всё ещё ожидая, что на ней появится палач короля или ковыляющая стая страшных бродяг…»
Книжка Лукомского иллюстрирована им самим. Маленькие вклеенные рисунки. Старые дома, особняки, крыши, трубы, уголки дворов. Уютно и трогательно.
Place des Vosges… В прошлом Place Royale, непередаваемый уголок начала XVII века, чудом сохранивший весь свой ансамбль, место дуэлей и тайных свиданий, плащей и полумасок, где под аркадами встречались герои комедий Корнеля, а в крутоверхих особняках в данное время жили и Ришелье, и тот же Корнель, и Марион Делорм, мадам де Севинье, Мольер, Виктор Гюго и знаменитая Рашель. Лукомский влюблён в эту маленькую, замкнутую со всех сторон очаровательную площадь с идиотским названием[11], знает, кто где, в каком особняке, отеле жил, кто с кем сражался на дуэли, подымал свой бокал «Vive le Roi!» или «Vive le Cardinal!»[12], в каком из полутёмных, с пылающим камином погребков. И, сидя сейчас среди неистово кричащих и толкающих друг друга в фонтан мальчишек, я мысленно рисую себе не только мушкетёров и мольеровских жеманниц, но и сидящего где-то неподалеку, на скамейке, старого русского художника, влюблённого в Париж и неизвестно где умершего…
Я чуть-чуть уже знаю Париж, с десяток площадей, с полсотни улиц, но я не тороплюсь, у меня есть время, я не турист, не член делегации (о! какое это счастье!), я — парижанин.
И вот для меня, полугодовалого парижанина, Париж — это не только Place Royale или St. Germain des Pres (метро, из которого я обычно вылезаю на свет Божий), не Лувр, который я более или менее внимательно прошагал, изнывая от усталости, двенадцать лет тому назад, не Пантеон, в котором ещё не был, и не Монмартр (там я просто-напросто заснул, присев на скамейку в Sacre-Coeur, — ноги уже не несли), для меня Париж сейчас, именно сейчас, некое, весьма сложное, переплетение различных воспоминаний и ассоциаций, клубок из прошлого и настоящего, некое священное место, где неожиданно вдруг встретилось то, что, казалось, никогда и ни при каких обстоятельствах не могло бы встретиться. А вот встретилось. И не только встретилось, а дало уже какие-то крохотные, но уже зелёненькие, трогательные ростки. Такие же, ещё нежные и робкие, как в саду дома, где я сейчас живу, — сейчас январь, по-русски Крещение, а трава зелёная и среди неё маленькие ромашечки, а на калитке всю зиму (зима!) цветут жёлтенькие цветочки, которые здесь называются «jasmin d'hiver» — зимний жасмин. И вот этот загадочный для меня жасмин пустил, кроме золотых своих звёздочек, зелёные микроскопические листочки — апрельские листочки…
Переплетение, пересечение, совсем недавно ещё немыслимое.
Нотр-Дам… Своды уходят к небесам, и где-то там, на недосягаемой высоте, кирпично переплетаются… Фиолетовые с чуть-чуть розовым витражи… Застывшие каменные скульптуры… Подсвеченные гладиолусы у подножья Мадонны. Тишина. Три-четыре склонённые фигуры — молятся. И мы — два бывших киевлянина — на скамейке с пюпитром. Он приехал из Иерусалима. Я — из Киева. А он до этого тоже из Киева… Из того самого, где мы, выходя с ним из моего парадного, оглядывались по сторонам — кто сегодня будет за нами
