И Милена Вспоминающая вспомнила.
Ролфа, откинув назад голову, радостно кричала:
– Оно не только вспять движется. Но и вперед тоже!
«Это будущее, – поняла Милена. – Я вижу будущее».
Прошлое и будущее кружили в едином призрачном вихре. Милену подняло выше. Небо вверху потемнело, в то время как далеко внизу море приняло оттенок надраенной меди. Земля и облака обменивались между собой светом. И все это – и земная поверхность, и облачные массивы, и свет, и множество ипостасей Милены, и прошлое с будущим, и скопление Жужелиц, и хитросплетение нервов – все это держалось за счет наитончайшей системы взаимосвязей.
«Я
В окна струился послеполуденный свет. Груди у Ролфы, с обритым мехом, лежали блинами. Милена целовала ей колючий живот, шевеля языком в дырке пупка. Затем память повела ее ниже – туда, где Ролфа себя не брила и где в складках пряталось ее сокровенное, женское. Милена целовала ей это местечко, скользнув в него языком и развернувшись своим маленьким телом к Ролфе, чтобы та тоже могла ее целовать. Не убежища и не утешения искала Милена, а тела, которое составляло бы единое целое с душевным портретом.
Послышалось шипение. Два Пузыря расстыковались, и меньший из них отплыл от своего старшего собрата. Он возвращался на Землю. «Христов Воин» предстал перед Миленой-режиссером на фоне чистого белого света, который отбрасывал ее Пузырь. «Ничего-ничего, не огорчайся, – успокаивала она себя. – Ты вернешься, обязательно вернешься сюда, к премьере “Комедии”».
«Помаши на прощанье, Милена», – последние слова на родном языке, которые ей довелось услышать от матери.
«Ну что, едем домой», – думала Милена-режиссер.
А вот ночь, и ее комнатка в Раковине.
– Сейчас запою, – стуча зубами в ознобе, говорит вдруг с кровати Ролфа. Милена в панике ищет карандаш, чтобы записать, не упустить ни одной ноты. «Зачем записывать, Милена? Ведь никто ничего не забывает. Разве что сторонится собственной памяти, избегая вспоминать. Ты запомнишь эту музыку на всю жизнь, нота в ноту».
Ролфа начала петь фрагмент из окончания «Чистилища» – как раз то, на чем суждено будет окончиться трансляции спектакля. Она пела, не сводя с Милены улыбающихся глаз. Пела музыку, равную по величию Генделю, Вагнеру, а то и Моцарту; ноты, исторгаемые из недр души – вселенской души, а потому не принадлежащие никакому хозяину, не подлежащие никакому гнету. Музыку из царства свободы; царства, где все мы должны жить.
– Отдохните, а! – прокричал кто-то выше этажом.
Ролфа заулыбалась и стала петь лишь громче. «Это ты тоже запомнишь», – говорила ее улыбка.
– Тише! – провыл кто-то рядом.
Милена распахнула окно, прокричать им всем; всем, кто преграждает музыку Ролфе, Милене, себе самим:
– У нас тут с жизнью прощаются!!
Для нее оно так, по сути, и было.
Ролфа воздела руки и каким-то чудесным смешением воздуха и слюны воспроизвела звучание аплодисментов, звучание справедливости. И вдруг они обе очутились на улице Ролфы – среди ночи, у парка, где деревья тоже аплодировали своей листвой. На Милене были заношенные перчатки с отрезанными пальцами. А Ролфа, снова в меху, обнимала ее и тихонько баюкала. Почему-то шел снег. Снежинки падали, как звезды. Когда же там шел снег?
Милена оглядела заснеженный парк и поняла, что это Лондон будущего. Это та площадка полумесяцем перед домом Ролфы, спустя годы после того, как их уже не будет на свете.
Лондон, где Милены больше не было и не было Ролфы, чтобы ее обнимать. Ведь для этого у Милены больше не было плоти.
Оно было холодным, это будущее, и Милена скользила по нему призрачной тенью. На снегу виднелись следы ботинок, но кто эти следы оставил, видно не было. По небу плыли огни.
Есть ли кому-то дело, что ее больше нет на свете? А эта вечность, простертая бескрайней пелериной, – перевешивает ли она те мгновения в саду? Будущее было совершенно свободно от ностальгии или понимания, такое же до жестокости, беспощадно новое, как еще не набравшееся разума, полное жизни дитя.
«Я сейчас упаду в обморок», – подумала Милена. Ей было холодно, бесприютно. Вздор какой: разве люди вот так падают в обморок? А тем более призраки?
Однако она ощущала, что чувства действительно покидают ее. Луна будущего безучастно плыла по небу. Милена позволила себе упасть. И, уже падая, почувствовала, как кто-то или что-то ее подхватывает. На мгновение ей показалось, что это руки Ролфы.
Время подобно сну. Опять налетели геликоптеры – со свистящим стрекотом зависая над макушками деревьев, терзая их и срывая листву, смерчем взметая снег. Нет, это была не Ролфа, а Майк Стоун; он сейчас нес ее, почти бегом, как нес Министра Мильтона у них на свадьбе. Все как будто происходило заново. Люди поспешили на помощь, помогли ему бережно опустить ее на пол. Из карманов комбинезона Майк извлек инжектор пульса и браслеты, которые застегнул у Милены на запястьях.
«Нет, это и не прошлое и не будущее. Это мое Сейчас, – решила она. – А Сейчас всегда вне времени».
Она подумала, что Зал Считывания – это трава парка на улице Ролфы. Ей мучительно хотелось, чтобы это был тот самый полумесяц из травы и деревьев и чтобы поутру она проснулась у себя в комнате с известием, что Ролфа переезжает к ней жить.
Милена щекой ощущала траву лета своего шестнадцатилетия. Ей хотелось окунуть кончики пальцев в шерсть Ролфы. Где же она? Почему она никак не может ее найти?
ИСЧЕЗЛИ И ТРАВА, и парк, и уходящая в бесконечность вереница Милен, каждая из которых была в своем Сейчас. Милена Вспоминающая воссоединилась с той Миленой, что была все еще жива.
Она чувствовала, что лежит на полу Консенсуса. Мысли в ней поднимались и падали. Над Миленой склонился Майк Стоун, а из уха у нее торчал инжектор пульса. Все в Милене словно раскачивалось взад- вперед, как лижущие берег волны небольшого озерца. Считывание закончилось. Она умирала.
Поцеловала ли ее в макушку Ролфа? Провела ли пальцами ей по волосам?
«Да», – был ответ.
«А дальше, – думала Милена растерянно, – дальше что?»
Глава двадцать первая
Книга Третья
КОНСЕНСУС ЦЕНТРАЛЬНОГО ЛОНДОНА вздымался над Маршем-стрит мясистым лесом. Солнечный свет он обращал в сахар, а вещества, которые брал из почвы, – в белки. Сок прокачивался через его сердце – Корону, – регулирующую все его бессознательные механизмы жизнедеятельности: циркуляцию кислорода и сахаров, удаление отходов, функционирование иммунной системы. И именно здесь, в Короне, происходил синтез памяти и мысли. Из Короны к корням уходили мясистые стебли органической ткани, которые под землей переплетались между собой и образовывали клубни, как у картошки. Крабы размером с кулак оберегали клубни от насекомых и мелких животных. А в узких кирпичных подземных коридорах, согнувшись как шахтеры, протискивались Доктора, бдительно осматривая драгоценную плоть.
Внутри клубней существовала четкая структура и иерархия различных участков плоти. Они назывались
В распоряжении и ведении Консенсуса Центрального Лондона находилось более полутора миллионов душ. А вообще на территории Большого Лондона было пятнадцать таких Корон, которые сообщались между
