делать.
Когда он выбежал на безлюдную предрассветную улицу, за его спиной завыл сигнал тревоги.
Радомир прибавил ходу.
10
Милена застывает, напрягает все чувства. Слышит отдаленный крик петуха, тонкий, тоскливый вой собаки. На сердце ложится тяжелая рука, она сжимает и выворачивает…
Раздается оскорбительно грубое верещание сирен. Плохо, понимает Милена. Совсем плохо. Ее воин, ее Радомир жив, но это погоня за ним. Как за диким зверем.
Потом она вспоминает: Радомир – сильный. Больше чем сильный. И раз жив, значит, им его не взять. Она заставляет себя думать так.
В ее голове почему-то звучит слышанная здесь, в этом проклятом Городе, песенка: «Где эта улица, где этот дом? Где эта девушка, что я влюблен?»
«Вот эта девушка, – отчаянно говорит Милена себе, Радомиру, Лесу и Небу. – Вот я!» Вдали – бегущая фигура. Мчится к Милене, припадая на правую ногу.
У Милены перехватывает дыхание. Она так и держит калитку приоткрытой, чтобы Радомир проскочил сквозь нее с ходу.
Это он. О Небо и Лес, на его лице кровь, и глаз заплыл синим. И бежит тяжело, но – это он.
Радомир выдыхает:
– Солнце… – и, не задерживаясь, вбегает на кладбище.
Милена следует за ним.
Они останавливаются только у самой Двери. Милена бросается к Радомиру, прижимается к нему, потом отстраняется, проводит рукой по его разбитому лицу, шепчет:
– Воин…
– Не плачь, солнце, – просит Радомир.
Лишь тут она замечает – и правда, все лицо мокрое…
– Не плачь, – повторяет Радомир. – Идем домой.
– Домой, – откликается Милена. – Домой.
Глава 11
Инициация
1
К вечеру жара немного отпустила. Нагретый за день асфальт отдавал свой жар, вроде как сковородка, конфорку под которой только что выключили. Но солнце зашло, и потемневшее небо даже, казалось, пролило вниз самую малость свежести.
Впрочем, Стеклянному Вове ничего такого не казалось. Ему вообще ничего не казалось – вот еще.
Вова занял привычное место у подъезда, пристроил под скамейку пару пустых пивных бутылок, устремил взгляд поверх отдаленных домов соседнего микрорайона и глубоко задумался. Мысли потекли по хорошо накатанному руслу.
«Я – это я, – сказал себе Вова. – А я – это не хер собачий».
Он давно ждал, чтобы кто-нибудь возразил, но несогласных отчего-то не находилось.
Другой конец скамейки, на котором обычно сидел, всматриваясь во что-то доступное ему одному, сантехник Вася, сейчас пустовал. Стеклянного Вову это, однако, не беспокоило.
Мало ли, кто тут сидит. И еще более мало ли, кто тут не сидит.
А вот приблизившаяся к подъезду тонкая тень отвлекла внимание от важных мыслей. Она, эта тень, поднесла к губам руку с тусклым огоньком, огонек сразу раскалился, будто живой, пахнyло дымком. Захотелось покурить. Но только Вова собрался стрельнуть, ну и заодно рассказать что-нибудь о себе – он бы хорошо рассказал, в основном молча, крепко держа собеседника за локоть и глядя ему в глаза, – как тень грациозно махнула рукой, и огонек полетел, кувыркаясь, в урну, и курить почему-то расхотелось. А на традиционном месте сантехника Васи обнаружилось некое существо. Прелестное, если бы Стеклянный только сумел оценить.
В таких случаях Вовины органы чувств срабатывали одно за другим, но – исключительно попеременно. Вот и теперь первым отрапортовало мозгу обоняние, уловив аромат то ли сладковатых духов, то ли остро-сладкого маринада. После чего отключилось за ненадобностью. Затем появились слуховые ощущения: существо дышало. Не то чтобы шумно, но как-то… тяжеловато, что ли… Звуки умерли, и – спасибо, фонарь над дверью только что зажегся – Вова, медленно повернув голову вправо, задействовал зрение.
«Я – это я, – подытожил он. – А тут, гляди-ка… девка… ничего так… только того… не русская… ишь глазенки какие узехонькие…»
Утолив любопытство и немедленно забыв о его предмете, Стеклянный снова вперился в совсем уже темное небо, и горделивая мысль почти вернулась к нему во всей своей полноте, когда неожиданно возникло новое чувство – чувство чужого. Причем опасного.
Опасных чужих Вова не любил. Опасных своих, конечно, тоже – начальника, например. Но начальника, как и любого другого опасного своего – допустим, жену мутным утром, или неприятно взрослеющего сына, или даже, иногда, того же Васю, – он скорее побаивался. А вот к опасным чужим питал отчетливую ненависть. Жгучую такую. Или, может, лучше сказать – убийственно холодную. Что, вероятно, одно и то же.
В общем, кто его знает, как лучше сказать, главное – сильную ненависть питал, и без какой-либо опаски.
Сейчас к подъезду приближался из тьмы кто-то чужой и опасный. Возможно, даже не один. Точно, не один. У, суки.
Кто они, эти чужие, Вова, находясь в конусе света, определить не мог, но рассердился так, что аж в голове прояснилось, будто нашатыря нюхнул.
Нерусская девчонка прекратила взволнованно дышать и затаилась, а Стеклянный ожесточенно напрягся.
Из темноты захрипели и зарычали. Мужские голоса. Сначала отвратительно глухой и враждебный, за ним другой, басовитее и еще более злобный. Хотя какой звучал хуже, Вова не взялся бы сказать. Да он вообще-то ничего не взялся бы сказать, настолько побелело вдруг перед глазами.
«Я – это я!» – бешено провозгласил Стеклянный про себя и вслух, поднимаясь со скамейки и свирепо ощериваясь во мрак.
Как обычно, возражать ему никто не стал. Более того – чужие остановились. Похоже, Вовина ярость и сработала. Ну там, ноздри сильно раздул, глаза выпучил. Это да, и раздул, и выпучил. Еще, между прочим, Васю ни с того ни с сего вспомнил. Сам при этом чуть не обгадился, не пойми с чего, – запала, правда, не потеряв, – вот чужим и передалось.
А может, что-нибудь другое на них подействовало. Но как бы то ни было, попятились, и откатились далеко назад, и уже там, на пустыре перед магазином, круглосуточно торгующим всякой всячиной, ужасно сцепились друг с другом, и к двум жутким голосам присоединился третий, тоже чужой, но не страшный, скорее жалобный и задавленный, кого-то звавший на помощь, а потом стало тихо.
