удумывают, на таком словечке рот скривишь, да так и останется. Раньше лучше было – цирульня, и все дела.
Ну, как бы оно ни звалось, делать здесь совсем нечего. Просочиться-то легко, да не одеколон же пить.
А пить хочется. И покушать тоже.
Так. Вон там, через двор, магазинчик, за ним еще один. Только в той стороне страшно очень. Там такая мымра старая живет, что даже аппетит пропадает, как вспомнишь. В допрежние времена мымра эта, сказывают, коров жизни лишала. Так, говорят, и прозывалась: Коровья Смерть. Раздерет буренку на мелкие кусочки, кусочки эти вокруг себя разбросает, сама вся в кровище, и поет-пляшет. Брр… Коровка-то, она же ведь полезная, безобидная, безответная. Молочко дает, из молочка – все самое лучшее делают. А глаза какие у ней, у коровки-то! И ее, кормилицу, вот этак… Аж слезы подступают, как подумаешь. И страшно, само собой.
Конечно, редко когда свои своих обижают. А эта – вроде как своя… ну, не чужая… Да ведь это как посмотреть: тут из своих такие, бывает, шастают, что уж лучше людям довериться, хоть и глупы они, и грубы, и бесчувственны вовсе.
Может, конечно, и врут про мымру, станется с болтунов. А все одно – боязно. Нашему брату в ту сторону ходу нет.
Значит, обратно, откуда пришел; пройти мимо разоренной «Коровки» – глаза снова увлажнились, – потом свернуть направо, во дворы; а там что у нас? Там, вдоль стеночек, хоронясь от собак, по узкой дорожке, мимо детского сада, мимо школы, и еще мимо другой школы, да еще мимо другого детского сада – на главную площадь.
Ох, как в пузе забурчало! Зря про детские садики вспомнил, так и совсем расклеиться недолго. Ведь не в бурчании этом суть – Андрейка помотал головой, – да чтоб он, честный жировик, у детишек кашку воровал, да не бывать такому… Ну, по озорству, по незрелости своей, давно уж – забрел как-то ночью в садик… На кухню пробрался… Пахло там нехорошо – сильно пригоревшей запеканкой пахло, на маргарине, а все одно тронуло его тогда, аж по?том прошибло. Думал – хоть крошечку попробую, да не удалось: ничего, шаром покати. Видать, нянечки все подчистую подобрали.
Детишки – это святое, почище коровок. Своих вот нет у Андрейки, а как хочется! Да куда ж ему теперь, бездомному-то…
Ладно, некогда разнюниваться. Стало быть, на главную площадь, а там придумаем что-нибудь.
Жировичок встряхнулся, больно ударившись при этом о перила, и двинулся по намеченному пути.
Надобно тут сказать, что мелкая нечисть, вроде тех же жировиков, как правило, способна рассчитывать будущее либо на ближайшие три минуты, редко на пять, либо уж на век-другой вперед. Все, что посередке, от ее внимания обычно ускользает, теряется в красиво клубящемся тумане. Видно, поэтому и мелкой нечисти этой в наших краях больше, чем в других землях. Впрочем, и жить у нас куда интереснее, чем где бы то ни было.
В общем, не стал Андрейка загадывать. Добраться бы до главной площади, а там видно будет.
Добрался. В целом – благополучно. Один раз, замечтавшись о чем-то неясном, забыл вовремя свернуть, врезался на полном ходу в запертые ворота детского сада, прямо носом в решетку воткнулся, снова чуть не заплакал, но сдержался, и в общем все пока обошлось.
Вечер уже, пожалуй, закончился. Наступила ночь. Прохожих и собак на улицах стало мало, машин тоже, окна в громадных домах гасли одно за другим. Делалось все тише.
Главная площадь… В самой ее середке уютный сквер, на нем детская площадка. Любимое Андрейкино место.
Чувствительно стукнувшись коленкой и мужественно стерпев боль, он взобрался на качели и принялся легонько раскачиваться – как будто ветерок задувал то туда, то сюда. Качели мерно поскрипывали, а жировичок задумался.
Он давно-давно жил здесь. Все это – площадь, улицы, дома, магазины, рынки, сама детская площадка – появилось только в последние годы. А до того тут было болото, и обширное картофельное поле, и коровник, и поодаль старая деревня. Совхоз, что ли, какой-то.
Тяжелые годы, вздохнул жировичок. Ни одной харчевни, кроме совхозной столовой. Ужас, ужас… Как прозябали, ужас… Одна радость – коровник…
А еще раньше – только болото и было. Подвизались тогда с папашей при церковной трапезной, верстах в пяти. Там хорошо кормили, очень даже хорошо, только очень уж страшное место эта самая трапезная. Сейчас, говорят, она тоже есть, и готовят, как прежде, по высшему разряду, да лучше ну ее, трапезную…
Нет, нынче времена-то изобильные, не в пример. Как его… прогресс, да. Эх, папаня, не дождался…
Андрейка опять растрогался чуть не до слез. «Да что это со мной сегодня? – подумал он. – Не иначе, как от пива несвежего да с голодухи».
Времена-то изобильные, а голодно сегодня. Ну хватит. Пора и свойственную, так сказать, решительность проявить. А лучше сказать – молодцеватость.
Он слез с качелей, чуть не подвернув ногу. Осмотрелся.
Ага. Туда не пойдем – там ногодрыгалка, ничего путного.
Туда – тоже ни ногой. Там Борюнька. Выскочка. Из грязи в князи. Деревню сломали, его из дома прогнали, так пристроился в грязноватом шалмане, от своих нос воротит, вечно там хулиганит – ишь, снова орут все, вон, на улицу выскочили, один другому по носу, по носу. Борюнькины штуки, больше некому. Хоть бы прикрыли шалман этот… Что-то все никак – слово, что ли, какое знают тайное?
А на том конце площади у нас что?
Ох ты ж… Вот голова дырявая! Местечко, может, и не самое завидное – пистерия или как ее, – да ведь Кирушка там!
На душе потеплело. Бабулька она, конечно, на вид строгая и худощавая, как кикиморе домашней и положено, да Андрейку никогда не обижала. И он ее тоже. Эх, годы молодые…
«Ну уж и бабулька, – упрекнул себя жировичок. – Едва ли она меня старше. А я еще хоть куда, стало быть, и она, Кирушка, тоже, может, ничего».
Как ни есть – не прогонит. Накормит, а то и напоит. Да еще, глядишь, и приголубит по старой… хм… дружбе.
Теперь, впервые за вечер и ночь, Андрейка заулыбался. Потом приосанился, притопнул ногой – и резво припустил к пиццерии.
Проник легко и непринужденно, сонная гардеробщица и ухом не повела. Посетителей в полутемном зале – всего ничего, одна лишь парочка в дальнем углу, да у высокой стойки паренек в белой рубашке. Половой, нынче их офицьянтами кличут.
Через зал этот – дальше, за кулисы, как говорится. Прошмыгнул – думал, на кухне очутится, а оказался в грязноватом туалете. Фу!
Выскочил обратно, в другую дверь сунулся. Коридор. Опять не кухня. Первая по коридору дверь направо. Ага, кладовая.
– Ох ты ж, это кто ж пожаловал! – прошелестело-проокало из угла.
Кирушка, она… Правильно сердце привело.
– Я это, соседушка, – потупился жировичок. – Вот, гулял тут, дай, думаю, загляну по старой памяти… Соскучился…
Кикимора слезла с полки. Была она похожа на подсыхающую, хотя еще и живую ветку осины, а может, березы. И разговаривала под стать облику – как будто щепочки друг о друга стукаются.
– Ох, Ондрюшко, – сказала Кира, – ты бы врал-то больше. Сто лет не скучал, не заходил, не проведывал… Насквозь ведь тебя, пузыря, вижу. Да не сёрбай носопыркой-то, ладно уж… Стряслось-то что? Ишь, совсем с тела спал…
Андрейка горестно махнул рукой, открыл было рот, но произнести не сумел ни слова – ком к горлу подкатился, да так и задержался.
