моих любимых песен:
– Она твоя, – с царственным видом изрек Никола. Но, чтобы я немедля не утащил ее, добавил:
– После того, как я ее закончу.
– Разве она нуждается в завершении?
– Посмотри на ограду на переднем плане: я нанес лишь несколько мазков.
Здесь было еще три его работы – только что начатых. Остальные, стоящие у стенки, принадлежали другому художнику – хозяину мастерской. В этой мастерской Никола был временным постояльцем и рисовал лишь тогда, когда хозяин отсутствовал.
Хозяин, как и его постоялец, недавно окончил Художественную академию, собственно, и знакомы мы были именно по академии. Они были совершенно разными людьми, первый – практичный, осторожный и совершеннейшая бездарь, второй – талантливый, необузданный и вертопрах. И все же их связывала странная дружба, может быть, именно потому, что каждый обладал качествами, импонировавшими другому.
– Своим жестом ты просто вынуждаешь меня тряхнуть мошной, – вздохнул я.
– Ну… если у тебя осталась хоть капля совести…
Пиршество состоялось в ближайшей корчме, приглашены были всего две персоны, так как хозяин мастерской отсутствовал. События развивались стремительно, то бишь на голодный желудок, а потому вскоре Никола вытянул свою худющую шею с выпирающим кадыком, мечтательно закрыл глаза и затянул свою любимую песню:
У него был несколько сиплый, но приятный голос, поэтому я не решался подтягивать своим фальшивым козлетоном. Однако, когда кто-то распевает, а ты вынужден только слушать, это начинает надоедать.
– Все же ты должен был подарить мне эту картину, – пробормотал я, воспользовавшись паузой между двумя куплетами.
Никола открыл глаза и бросил на меня недовольный взгляд, точно я нарушил его сновидения:
– Это почему же, если я ее еще не закончил?
– Потому что ты никогда ее не закончишь.
Художник неожиданно встал – он вообще был непредсказуемым человеком – и направился к двери. Через десять минут картина, водруженная на столе, была выставлена для всеобщего обозрения. Пейзаж был выписан вполне современно, что вызвало явное недоумение мирных квартальных пьянчужек. Правда, мы и без того сильно озадачили их своей пирушкой, слишком шумной для двоих, к тому же устроенной в самое неподходящее время, точнее в тот час, когда порядочные люди, благоговейно опрокинув по рюмке ракии, готовятся отобедать в семейном кругу.
Зато мы вернулись домой к обеду. То есть я хочу сказать – к обеду следующего дня, так что я до сих пор не могу понять, как это мы не потеряли картину, блуждая по пивнушкам. Вполне допускаю, что мы не раз забывали ее, но трактирщики спешили догнать нас и вернуть произведение, боясь, что подобная мазня навсегда останется в заведении.
Итак, пейзаж в конце концов оказался в моей комнате, дабы украсить унылый интерьер.
Спустя некоторое время мою квартиру украсил своим присутствием и сам художник. Неизбежная стыковка практичного бездельника с одаренным пройдохой состоялась-таки. Жизнь с Николой не была для меня обременительной, так как он не засиживался дома; когда он по ночам возвращался – ибо случалось, что он возвращался, – то укладывался спать на кушетке в кухне.
Мы виделись главном образом по утрам, когда я заходил на кухню побриться перед треснувшим зеркалом, висевшим над раковиной. Художник лежал в неудобной позе, как небрежно брошенное тряпье, на короткой кушетке помещалась лишь часть его длинного нескладного тела. Желто-зеленое его лицо напоминало недозревший цитрусовый плод.
– Эх, если бы ты был настолько добр, чтобы привести меня в чувство, – канючил он, едва шевеля потрескавшимися губами, не в силах продрать глаза.
Я обреченно вздыхал и спускался вниз, в погребок, взять две-три бутылки лимонада у хозяина кофейни, македонца. Никола поднимал бутылку с газировкой, цвет которой почти сливался с цветом его лица. Кадык на худой шее начинал дергаться в такт с жадными глотками.
– Ух!.. Теперь я совсем другой человек!.. – бормотал он и тянулся к следующей бутылке.
Что он стал совсем другим человеком, вполне определенно выяснялось из того обстоятельства, что через полчаса, кое-как побрившись, он снова отправлялся в вечную „Трявну'. Иногда, в дни полного безволия, составлял ему компанию и я. Если Никола все еще пребывал в состоянии тяжелого алкогольного отравления, типичного после запоя, он шел в кабак, вяло шлепая сбитыми туфлями неопределенного цвета. Если же опьянение было поверхностным, художник поглядывал по сторонам и делал замечания:
– Взгляни-ка вон на ту развалину, торчит, как зуб старика… Посмотришь, какая получится картина…
Или же:
– Обрати внимание на этот дом с балконом, там, на углу… Готовый сюжет.
Он планировал создать серию софийских пейзажей:
– Но не таких, что можно увидеть на выставках: „Памятник Левскому'… „Церковь св. Недели'… Все это вздор. Памятники и церкви годятся только для почтовых открыток… Я тебе нарисую вот такие, чудовищно безобразные улицы. Я буду писать скуку.
– Для чего тебе писать скуку? – интересовался я.
– А для чего было Делакруа писать ад? – отвечал он. – Скука будет пострашнее ада.
– Ад – трагичен…
– Ад – театрален… Ад – выдумка… Трагична скука. Чудовищное безобразие и скука без конца и края…
Когда мы прибывали в „Трявну', Замбо уже заседал там с самыми верными своими адъютантами. В первые часы намечавшейся пьянки компания бывала мрачновата и молчалива. Это позволяло художнику разглагольствовать еще немного о своих творческих планах.
– Ну-ну, – вставлял время от времени Антон. – Скука… Проза жизни… Будничность… Изгаженные стены и ободранные деревья… Ты смотри, не забудь изобразить и писсуар в Городском саду…
Антон окидывал Николу презрительным взглядом и добавлял:
– Реалист…
– Романтик!.. – поправлял его художник. – Только романтику по силам изобразить скуку так, что у тебя слезы навернутся на глаза от… от…
– …от скуки, – приходил на помощь Замбо.
Затем, резко мотнув головой, словно перелистывая невидимую страницу, менял тему:
– И все же давайте вернемся к прозе жизни. Как обстоят дела с наличными?
Чтобы ответить на этот вопрос с надлежащей точностью, приходилось выворачивать карманы и выгребать на стол все их содержимое. Излишне объяснять, что результат в большинстве случаев оказывался довольно плачевным. И уж совсем не стоит добавлять, что хотя Никола, наряду с остальными, шарил в своих карманах, из них никогда не появлялось на свет божий ничего такого, что даже отдаленно напоминало бы денежные знаки. Гордость компании по части музыкальных исполнений, художник был ее неизменным бременем по части материальных расходов. И пусть никто его за это не укорял, было совершенно ясно, что это угнетает его. Так что мы не очень-то удивились, когда в один прекрасный день он бесследно пропал.
Ходили слухи, что Никола подрядился на какие-то работы в окрестностях Софии. Одни утверждали, что он заделался маляром, другие – что рисует вывески. Но кто верит слухам?
– Вывески… – недоверчиво бурчал Замбо. – Да он своего имени не может написать без ошибки.
Загадка разъяснилась сама по себе. Как-то в субботний полдень в разгаре лета мы сидели в „Трявне', достаточно трезвые, чтобы болезненно ощущать свое полное банкротство. Наши долги уже настолько превысили допустимые размеры, что может лопнуть любое терпение, о чем нас только что осведомил содержатель кабака. Все вещи, которые можно было заложить, давно были заложены. Все студенты- провинциалы давно покинули Софию. Не осталось ни одной двери, в которую можно было бы постучаться с надеждой получить скромный займ. Нас окружало ледяное равнодушие. Атмосфера полной враждебности.
