Я следую его примеру, ожидая продолжения рассказа.
— Может, это и впрямь унизительно, но должен признаться, что вся моя работа сводится к следующему: Франк, который знает болгарский язык или считает, что знает его, просматривает по утрам газеты и делает мне устный обзор, потом я докладываю послу, повторяя, в сущности, то, что слышал от Франка. В результате этой оживлённой и плодотворной деятельности в конце месяца посол готовит свой письменный отчёт, в котором суммирует то, что слышал от меня и что я слышал от Франка, и что, разумеется, прекрасно известно нашему министерству, потому что они там тоже получают болгарские газеты.
— Но вы же встречаетесь с людьми…
— Да, с коллегами из западных посольств, которые столь же осведомлены, как и мы. Иногда мне удаётся узнать о каких-то политических слухах, чтобы приукрасить ежемесячный отчёт посла. Вот и всё.
— А контакты с местными людьми?
— Таких контактов почти нет. А те, что есть, протокольные и бесполезные.
— Но такое положение надо бы изменить! — произношу я с энтузиазмом начинающего.
— Чудесно! Измените его! — смеётся Адамс.
— Неужели это невозможно?
— Я по натуре оптимист. Значит, склонен считать, что это возможно. Однако для того, чтобы его изменить, надо сначала изменить кое-что другое.
— Что, например?
Он смотрит на меня, словно оценивая, насколько я опасен. Отпивает глоток виски и только тогда произносит:
— Всё это старая история, Томас. Так что не вижу смысла опять пережёвывать старое.
— Понимаю, — говорю я примирительно. — Я здесь человек новый, и, естественно, вы относитесь ко мне с подозрением…
— Дело не в подозрительности. Просто эти бесполезные разговоры ни к чему.
Он молчит. Я тоже молчу, украдкой разглядывая его. Знаю я подобных типов. Красавец, баловень судьбы, человек, привыкший производить впечатление. Он так любит производить впечатление, что даже сейчас, несмотря на своё заявление и желание быть осторожным, едва удерживается, чтобы не блеснуть своим особым мнением по вопросу.
Похоже, я угадал, потому что, когда молчание слишком затягивается, Адамс вдруг не выдерживает:
— Всё это началось более четверти века назад. Началось плохо; и мы не сделали ничего, чтобы стало лучше, так что бессмысленно сидеть и рассуждать, отчего у нас плохо идут дела. С самого своего появления здесь мы стали пугать их угрозой военного вмешательства. Потом принялись толкать своих политических друзей здесь на такие дерзкие акции, что власти, наконец, начали их преследовать. Затем мы развернули подрывные действия, а после серии неизбежных провалов сосредоточили свои усилия на тайной разведывательной деятельности, что, конечно, не осталось незамеченным и привело к ряду судебных процессов. Не говоря уж о таких мелочах, как, к примеру, финансирование радиостанций, которые до сих пор занимаются подстрекательством и оплёвываем всего и вся в этих странах.
Хозяин кабинета наливает ещё виски, потом содовой и отпивает глоток, чтобы проверить, правильна ли пропорция.
— И после всего мы с вами удивляемся, что эти люди не приходят на дружеский обед и не предоставляют любезно те сведения, которые вызывают у нас профессиональный интерес.
— Факты, конечно, подтверждают вашу правоту, — признаю я, когда он умолкает.
Это не мешает мне думать, что тирада его могла бы послужить в служебном отчёте убедительным аргументом, подтверждающим логический вывод: «Адамс считает всю нашу внешнюю политику «холодной войны» цепью ошибок. Он так же резко отрицательно оценивает и наш сегодняшний политический курс».
— И всё же, — позволяю я себе заметить вслух, — как бы это ни было неблагоприятно для нашей официальной деятельности, кто-то должен выполнять и те задачи, которые вы назвали тайной разведывательной деятельностью.
— Конечно, вам положено так считать, — смеётся Адамс. — Держу пари, что всё, не связанное с этими задачами, для вас пустая трата времени.
— Я ничего подобного не говорил.
— Можете спокойно говорить. Я не обижусь, как вы сами слышали, мои оценки не слишком отличаются от ваших. В сущности, мы расходимся только в одном пункте.
Он наклоняется ко мне, внимательно смотрит на меня и тихо произносит:
— Уверены ли вы, что все ваши доклады, при всей их секретности, имеют большую ценность, чем доклады посла, составленные на основе чтения газет и нескольких безобидных разговоров?
— Смотря какие доклады, — отвечаю я уклончиво, — Некоторые могут оказаться не очень интересными, в других же могут быть и довольно ценные сведения.
— Не спорю, — останавливает меня жестом Адамс — Но вы не хуже меня знаете, что эти довольно ценные сведения не имеют особой практической пользы, а нередко их можно получить и обычным путём.
Он откидывается в кресле с некоторым самодовольством и добавляет:
— Не хочу обижать вас как профессионала, но в последние годы изменения произошли во многих областях человеческой деятельности, в том числе и в вашей. Центры обработки информации суммируют и систематизируют весь огромный поток всего напечатанного, сказанного, подслушанного, то есть полученного обычным путём. С другой стороны, так называемый электронный шпионаж с помощью специальных спутников обнаруживает и снимает на плёнку все объекты, в том числе и подземные. При наличии этих двух гигантских систем информации что остаётся разведчику старого образца, тому, кто ходит туда-сюда, заводит связи, подслушивает и рассчитывает только на свои руки и свою бедную голову?
— Остаётся немало, — пробую переубедить его я. — Остаётся как раз то, чего не могут добыть ни спутники, ни центры обработки легальной информации.
— Верно. Только этого и вы не в состоянии добыть. Это главные проекты, основные замыслы, которые не отражены в документах, не получают материального выражения, и, следовательно, их нельзя украсть по той простой причине, что они находятся в головах государственных деятелей.
— Ваши суждения не лишены некоторых оснований, — соглашаюсь я. — И всё же, поверьте мне, пройдёт немало времени, прежде чем разведчику классического образца начнёт угрожать безработица.
— Да, инерция — великая сила, — вздыхает Адамс. Потом, взглянув на меня, прибавляет: — Во всяком случае, мне будет очень неприятно, если вы воспримете мои слова как выражение традиционной тайной вражды между нашими организациями. Я, как вы могли убедиться, не считаю, что мы представляем что-то более значительное, чем вы, и вообще у меня нет никаких личных предубеждений против вас, я просто считаю, что и вы, и мы — порождение одного и того же гнусного времени «холодной войны» и осуждены работать в идиотских, созданных не нами условиях.
«Адамс одинаково отрицательно относится как к легальным формам работы, так и к тайной разведывательной деятельности», — машинально формулирую я в уме соответствующий вывод для доклада, который, возможно, когда-нибудь напишу. Вслух я говорю:
— Я не собираюсь превратно истолковывать ваши слова и прекрасно вас понимаю. Но какова ваша позитивная программа?
— Да, труднее всего определить позитивную программу, — смеётся он. — Я, видите ли, из тех людей, что справляются с трудностями, обходя их стороной. И всё же, полагаю, в моём ленивом мозгу родилось- таки нечто позитивное. Но об этом поговорим в другой раз. Благо, времени для разговоров тут хватает. — И, словно уловив моё разочарование от такого поспешного окончания беседы, Адамс добавляет: — Позитивную программу выработать не трудно, если понять простую истину: необходимо установить какой-то модус вивенди, чтобы не прийти к взаимоистреблению, А это возможно только в том случае, если мы будем учитывать не только свои интересы, но и интересы другой стороны.
«Адамс убеждённый сторонник мирного сосуществования в советском духе», — формулирую я про
