— Внешне довольно приятный, интеллигентный, молчаливый…
— Если он молчаливый, то как вы поняли, что он интеллигентный?
— Но он же не круглые сутки молчит…
— Недостатки?
— Старомодный.
— В смысле?
— В самом прямом смысле. Мещанские вкусы… Одет почти как вы…
— Может, даже моет шею?
— Боюсь, что да.
Через час лохматый произносит умоляюще:
— Слушайте, а нельзя обойтись без этого противного сиропа?
Он явно имеет в виду приятную мелодию, которую я лично давно уже перестал слышать.
— Сейчас я играю! — отвечаю я строго. — А вы должны плясать под мою дудку.
— Но я пляшу уже два часа!
— Это только начало, — успокаиваю я его. — Расскажите, какие у вас связи помимо этой богемы.
Ещё через час он почти стонет:
— Я сейчас потеряю сознание, если вы мне не дадите немного зелья!..
— Чего?
— Я сказал: зелья! Травки! Марихуаны! Морфия! Вы же советник по культуре… Достаньте хоть одну ампулу в аптечке вашей фирмы!
— Всему своё время. Получите, когда сочтём нужным, и даже не одну. Но вы должны это заслужить. Так что, молодая обезьяна, вернёмся к нашим танцам! Продолжайте!
Он говорит до тех пор, пока я не приступаю к конкретной постановке задачи:
— Всё должно делаться тайно и без ненужных инцидентов, — предупреждаю я. — Я тебе говорил об армии, но могу нарисовать и более мрачные перспективы.
— Не сомневаюсь, — бормочет он. — Я уже понял, что вы не любите ближнего своего.
— А могу и полюбить. Это зависит только от его поведения. Итак, первое: уговорите Бояна.
— Это не трудно. Было бы что ему предложить.
— Будет, не бойтесь. Второе: приведите Бояна ко мне. Не сюда, конечно. Ко мне придёте завтра утром, и я вам всё подробно расскажу.
— Лучше дайте мне несколько ампул.
Я смотрю на часы: надо заканчивать беседу с любителем светской жизни — пора идти на приём.
Я встаю и отпираю маленькое помещение рядом с моим кабинетом, которое служит мне кладовкой, и где хранятся разные вещи, оставленные мне в наследство предшественником. Открываю упаковку морфия и выношу парню штук десять ампул.
— Это небольшой аванс, — поясняю я. — Потом будут более крупные поставки. Но только для личного пользования. Если поймут, что вы раздаёте наркотики, и пронюхают, откуда вы их получаете, всему конец, в том числе и вам.
Он аккуратно заворачивает ампулы в носовой платок, не обращая особого внимания на мои слова, и кладёт платок в карман куртки.
— Много у вас этих стекляшек?
— Сколько угодно.
— И вы держите их здесь, в кладовке?
— А где ещё?
— И никогда, ни разу не попробовали?
— Представь себе, нет!
— Господи! — хлопает он себя по лбу. — А мы-то думаем, что живём в цивилизованном обществе!
Как всякое сборище подобного рода, приём совершенно неинтересный. Обмениваюсь из приличия несколькими фразами с коллегами из дружеских посольств, собравшимися здесь в надежде узнать хоть что-то новенькое, что сгодилось бы для украшения ежемесячного отчёта их посла.
Затем направляюсь к мокрой стойке, поскольку во рту у меня пересохло от разговоров. Проложив себе дорогу в не очень густой толпе, беру стакан виски, сильно разбавляю его содовой.
— Как всегда умерен в своих удовольствиях, — слышу за спиной знакомый приятный женский голос.
Оборачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с очаровательной госпожой Адамс.
— Могу я вам что-нибудь предложить?
— Предложите мне то же, что и у вас. Я выполняю просьбу и замечаю:
— Не вижу вашего супруга…
— Ему пришлось уехать сегодня после обеда. Какая-то международная конференция журналистов в Варне или что-то в этом роде. Бедняга… Придётся три дня скучать… Был бы хотя бы летний сезон…
Я подхватываю подброшенную небрежно тему, и мы известное время рассуждаем о скучной профессии дипломата и об этом скучном городе, где нет ни ночной жизни, ни мюзик-холлов, ни поля для игры в гольф. Я лично никогда не играл в гольф, и у меня не было времени скучать в последние месяцы, но мне удаётся так подстроиться к симпатиям и антипатиям этой дамы, что она уже видит во мне родственную душу.
Она гораздо моложе Мэри и довольно красива или, по крайней мере, более эффектна, чем та, а главное, миниатюрнее и больше отвечает моему вкусу. К сожалению, обычно всё, что больше всего подходит тебе, принадлежит другому. Это, однако, не мешает нам болтать о всяких пустяках и, главным образом, о наших общих знакомых:
— Ваш Бенет и на этот раз один, — констатирует госпожа Адамс, заметив поблизости высокую фигуру моего помощника. — Интересно, почему он никогда не берёт свою жену на приёмы?
— Вряд ли ему стоит показываться с ней на людях.
Это утверждение не выражение злобы, а стремление быть точным. Миссис Бенет, может быть, и смотрится у плиты или рядом со стиральной машиной, но она выглядит просто ужасно, когда появляется в своей гостиной, разодетая в небесно-голубое платье, словно взятое напрокат у соседки. Эта дама, вероятно, полагает, что небесно-голубой цвет исключительно идёт к её кирпично-красному лицу и полным кирпично- красным рукам. Но Бенет, обладающий более трезвым взглядом на вещи, понимает, что как бы ни наряжалась его жена, она всегда будет выглядеть прачкой из глухой провинции.
— С женой советника тоже стыдно показываться на людях, — добавляю я, — только он слишком глуп, чтобы это понимать.
— Вы становитесь злым, — замечает с улыбкой дама. — Госпожа советница — чудесный человек… А госпожа Бенет так чудесно готовит…
— Не спорю. К сожалению, мужчину чаще всего интересуют в женщине не человеческие качества и не кулинарные способности. Такая женщина, как вы, к примеру, может привлечь каждого, даже если она не умеет готовить…
— А вы умеете говорить комплименты! — восклицает дама, явно приятно удивлённая. Потом спохватывается:
— Но мне пора уходить.
— В таком случае позвольте мне проводить вас.
— Позволяю. Даже с риском, что Бенет завтра распустит о нас сплетни.
— Слишком мало оснований для сплетен, — успокаиваю её я.
— Но Бенет может что-нибудь присочинить, — замечает она, когда мы направляемся к гардеробу.
— Бенет совершенно лишён воображения, — продолжаю я успокаивать её.
