Через двойные двери в конце библиотеки можно пройти в музыкальную комнату, которой мы пользуемся теперь довольно редко, а оттуда — в столовую.
Вот и все мои владения. Сегодня, в неярком свете зимнего солнца, все здесь кажется таким мирным. Утром шел снег, и сосны на вершине холма, по склону которого сбегает вниз тропинка, выглядят просто великолепно. В камине потрескивают дрова, а рядом Дремлют Джок и Изабелла.
Джок — терьер, а Изабелла — бульдог, причем весьма воинственный. Говорю об этом, так как собаки тоже сыграли хотя и небольшую, но весьма достойную роль в тех событиях, о которых идет речь.
Я назвала тех, кто в день исчезновения Сары Гиттингс, то есть восемнадцатого апреля сего года, жил в доме. Мои секретарши обычно жили отдельно и приходили сюда только днем, чтобы разобрать все эти записи, чеки, счета и другие бумаги, которыми постоянно завален стол одинокой женщины, занимающейся благотворительностью.
Но Мэри Мартин жила в доме, причем по причине, имеющей непосредственное отношение к нашей истории.
Как-то прошлой осенью, во время генеральной уборки, Нора обнаружила на чердаке старую трость, принадлежавшую еще моему деду — тому самому капитану Беллу, который проявил такие чудеса храбрости — до сих пор не воспетые — в Мексиканской войне.
Нора снесла трость вниз и показала ее мне, а я велела передать Джозефу, чтобы он отполировал набалдашник.
Когда Джозеф какое-то время спустя пришел ко мне с тростью, он улыбался, что было ему совершенно несвойственно.
— Вы знаете, мадам, — начал он, — это весьма необычная трость. Она с клинком.
— С клинком? Для чего?
Но Джозеф не знал ответа на этот вопрос. Как я поняла, он полировал набалдашник, когда из другого конца трости вдруг выскочило лезвие. От неожиданности он чуть не выпустил ее из рук.
Я показала трость моему кузену Джиму Блейку, и он внес предложение, следствием которого и было появление в моем доме Мэри Мартин.
— Почему бы тебе не написать книгу о старине Белле? — сказал он. — У тебя здесь должна быть уйма его писем. А начать можно было бы как раз с той самой трости. Между прочим, если ты когда-нибудь решишь от нее избавиться, отдай мне.
— Скорее всего, я так и поступлю. Не к чему держать в доме такое оружие.
В марте я отдала трость кузену. Наша жизнь, говоря словами Джуди, шла своим чередом, и Мэри Мартин, хотя она мне и не нравилась, показала себя отличным секретарем.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Итак, я самым подробнейшим образом описала свой дом и всех, кто в нем жил в день исчезновения Сары Гиттингс. Комнаты прислуги находились в задней части дома на третьем этаже и были отделены от моей половины дверью и небольшим холлом. Однако для своих нужд все они пользовались черной лестницей. Мэри занимала комнату прямо над библиотекой, а Сара следующую, над голубой комнатой, где никто не жил. Дверь в комнату Мэри была всегда полуоткрыта, тогда как та, которая вела к Саре, наоборот, закрыта и зачастую заперта на ключ. Несмотря на все свои достоинства, Сара отличалась некоторой подозрительностью.
— Не люблю, когда кто-нибудь трогает мои вещи, — обычно говорила она, когда об этом заходил разговор.
Должна заметить, что Сара не принадлежала к моему постоянному штату прислуги. Эта молчаливая женщина средних лет и плотного телосложения была дипломированной медсестрой старой школы и прожила в нашей семье много лет. Когда кто-нибудь из нас заболевал, мы посылали за одной из этих современных особ, деловых и энергичных, но в серьезных случаях неизменно обращались к Саре.
Она постоянно ездила от одного члена нашей семьи к другому. Бывало, моя сестра Лаура телеграфирует из Канзас-сити: «У детей корь. Пришли, если можешь, Сару», и Сара, быстро уложив вещи и получив по одному из своих скромных счетов деньги в банке, немедленно отправляется в путь. Много времени проводила Сара у моей кузины Кэтрин Сомерс в Нью-Йорке. Кэтрин ее любила, хотя и непонятно, за что. Она была молчалива и не склонна к откровенности, но, вероятно, многие поверяли ей свои секреты.
Бедная Сара! Я как сейчас вижу: вот она проходит по комнатам в своем белом сестринском одеянии, и ее хрустящие накрахмаленные юбки почти касаются пола. Всегда в доме кого-нибудь из нашей семьи, всегда с нами и все же не совсем одна из нас. Помню, с какой тревогой она, перегнувшись через перила лестницы, наблюдала сверху за Джуди во время бала, который для дочери Кэтрин стал первым появлением в свете. Не забыть мне и того, как она шлепала по спинке родившегося бездыханным ребенка Лауры, чтобы заставить его сделать вдох. Помню и то, как, склонившись надо мной, она делала мне массаж, и прикосновения ее пальцев были нежными и легкими.
Она не была умной женщиной, хотя в этом я могу и ошибаться. Может быть, просто жизнь в семье, все члены которой гордились своим остроумием, приучила ее быть сдержанной в выражении своих чувств и мыслей.
В Саре не было также и ничего романтического или загадочного. Это была обыкновенная женщина, к постоянному присутствию которой все мы привыкли, полагая, что Сара всегда будет с нами. Помню, как однажды Говард Сомерс, муж Кэтрин, сказал ей, что упомянул ее в своем завещании.
— Сумма, конечно, небольшая, Сара, но, во всяком случае, вам никогда не придется жить в приюте.
Не знаю, почему мы все так удивились, когда в ответ на эти слова она разразилась слезами. Несомненно, Сара беспокоилась о том, что с нею будет, когда она состарится, а дети вырастут и забудут ее. Во всяком случае, она разрыдалась, и Говард был этим невероятно смущен.
У Сары были свои причуды. Так, когда она жила в доме Кэтрин, всегда полном гостей, у нее выработалась привычка брать поднос с едой в свою комнату, и от этой привычки она так и не смогла избавиться.
— Люблю читать во время еды. И потом, я рано встаю, и мне также не нравятся поздние обеды.
Думаю, она страдала от болей в животе, бедняжка.
Однако в моем доме, где протокол соблюдался не так строго, она сидела со мной за одним столом, за исключением тех случаев, когда приходили гости. Тогда, к тайному негодованию Джозефа, она брала поднос с едой и поднималась к себе.
Сара приехала ко мне от Кэтрин приблизительно за месяц до своего исчезновения. Она была не особенно мне нужна, но Кэтрин решила, что Сара должна отдохнуть и сменить обстановку. У Говарда был сердечный приступ, и какое-то время Сара выхаживала его.
«Пусть она немного отдохнет, — писала Кэтрин. — Конечно, она, как всегда, будет требовать работы, так что, если ты согласишься, чтобы она делала тебе массаж…»
И я, конечно, согласилась.
Я описала Сару весьма подробно и почти ничего не сказала о нашей семье: о Говарде и Кэтрин Сомерс в их прекрасной, в два этажа, квартире на Парк-авеню в Нью-Йорке, которые незадолго до описываемых событий начали вывозить в свет свою девятнадцатилетнюю дочь Джуди; о Лауре и ее многочисленном шумном семействе в Канзас-сити, а также о себе в моем старом доме с его зарослями кустарника, одиночеством и воспоминаниями. У меня были друзья, небольшие приемы и бридж, слуги — Джозеф, Нора, Клара и Роберт и все эти мэри мартин — молодые интеллигентные женщины, которые приходили и уходили, видя в моем доме лишь временное пристанище на пути к замужеству или дальнейшей карьере. Это однообразное, размеренное существование оживляли лишь внезапные, как всегда, приезды Джуди, присутствие моих юных секретарш, чьи мысли все время где-то витали, да визиты Уолли Сомерса, сына Говарда от первого брака. Основным занятием Уолли были биржевые спекуляции, а главным увлечением — старинная мебель, которая у меня, как говорила Джуди, имелась даже в избытке.
