оставил, то это еще ничего не доказывает. И в прошлое воскресенье я не выходил из дому.
Что я могла ему на это ответить? Рассказать то, что сказал мне Уолли, выяснивший, что трость исчезла только после того, как было обнаружено тело Сары? Что он принес ее домой и полиция знала об этом? Он ненавидел Уолли, и я была в тот момент не в состоянии выдержать вспышку гнева с его стороны, тем более что чувствовала, что она могла быть тоже хорошо отрепетирована заранее — обычная тактика напуганного человека.
В одном я была уверена, покидая его дом. Он был напуган, но отнюдь не болен. Широкие, свободные рукава пижамы позволяли видеть его сильные мускулистые руки, и на подносе, который внес в эту минуту Амос, стояли, помимо тарелок с разнообразной снедью, еще сифон и бутылка.
При виде подноса Джим скривился.
— Оставь его, Амос. Я хочу, чтобы ты отвез мисс Белл домой. Она пришла сюда пешком.
— Да, сэр.
Мне вдруг со всей ясностью открылось, как они жили здесь вдвоем эти дни, Я чувствовала в Джиме гнев и подозрительность, а в негре страх и еще что-то. Не враждебность. Скорее, тревогу.
— Взбить подушки, сэр?
— Нет, оставь все как есть.
В полной растерянности спускалась я по лестнице.
Полагаю, всегда трудно представить себе, глядя на цивилизованное человеческое существо, что он уже не человек, что он вступил в братство тех, кто посягает на человеческую жизнь и тем самым утратили право называться людьми. Внешне не видно никакой пропасти между ними и остальным человечеством. Они, как и мы, дышат, едят, разговаривают, иногда даже смеются. На их лбах нет никакой печати. И все же пропасть существует, ее никогда не переступить. Она не такая широкая в тех случаях, когда убийство было совершено в порыве страсти, но необъятна, как сама вечность, для тех, кто хладнокровно, тщательно подготавливал убийство другого человеческого существа.
Все мои надежды на то, что Джим Блейк оправдает себя хотя бы в моих глазах, рухнули. И у подножия лестницы меня ждал загадочный, непонятный Амос, чтобы, как отличный слуга, помочь одеться.
— Сейчас подгоню машину к двери, мэм.
— Я лучше пойду с тобой, Амос. Это сэкономит время.
— Во дворе довольно темно, мисс Белл.
— Разве у тебя нет фонарика?
Он тут же вытащил его из ящика стола в холле, и я через чистенькую, аккуратную кухню и буфетную последовала за ним во двор. Иногда, когда позволяла погода, Джим приказывал Амосу подавать сюда кофе для своих гостей, и все здесь было устроено довольно неплохо. Я помню нежные запахи той весенней ночи, когда шла по двору за Амосом, и смутные очертания скамейки, нескольких стульев и стола.
— Вижу, вы уже вынесли мебель, Амос.
— Да, мэм. Я ее покрасил несколько дней назад. Скоро, должно быть, будет совсем тепло.
Я взяла у него фонарь, пока он открывал дверь и выезжал в аллею за домом. Каждую минуту я ожидала увидеть оставшегося у парадной двери наблюдателя, который наверняка услышал шум и мог прийти сюда проверить, что происходит. Но в аллее было очень много гаражей, и шум заводимого двигателя, очевидно, не привлек его внимания.
Я часто думала об установленной за Джимом слежке. Ясно, что при желании он мог бы совершенно незаметно приходить и уходить по этой аллее. Но, вероятно, полицию интересовали главным образом только те, кто его навещал, и у них могла быть договоренность с Амосом, чтобы в случае, если Джим соберется куда-нибудь уходить, он предупреждал бы об этом наблюдателя.
Как бы то ни было, нас никто не остановил и, все еще держа в руках фонарик, я уселась на заднее сиденье. Я хорошо знала эту машину, так как сама продала ее Джиму год назад, когда купила новую. Это был лимузин темно-синего цвета с бледно-серой внутренней обивкой и кожаными сиденьями.
— Автомобиль в порядке, Амос?
— В полном, мэм.
От нечего делать я включила фонарь и огляделась. В нескольких местах кожа сиденья прожжена сигаретами, такие же следы виднелись и на коврике. Мне кажется сейчас, что все движения мои в те минуты были совершенно машинальными. А может быть, мой возбужденный мозг заставлял инстинктивно искать отдыха в чем-то совершенно обыденном. Автомобиль не представлял для меня никакого интереса. Мне было все равно, что с ним станет. Пусть они даже сожгут его, эти окружающие Джима люди, все эти мужчины, для которых Амос заново окрашивал садовую мебель, и женщины, которых Джим не хотел никуда вовлекать.
И в этот момент я кое-что заметила.
На коврике у моих ног виднелось кольцеобразное темное пятно. Оно было приблизительно семи дюймов в поперечнике. Я внимательно его осмотрела. Похоже, это было масло. Я коснулась его пальцем и понюхала. Да, это было масло, точнее керосин.
Я выключила фонарик и откинулась назад. Вероятно, можно было найти дюжину объяснений этому пятну, но мне пришло в голову только одно. Поэтому я сразу же начала обдумывать, как мне от него избавиться, чтобы Амос ничего не заметил. А может быть, он уже знал об этом пятне? Может быть, он сидел за этой стеклянной перегородкой, ведя машину так же отлично, как и все, что он делал, и в то же время ожидал, что я предприму? И может быть, об этом знала также и полиция?
Предположим, я скажу Амосу: «Амос, этот коврик очень грязный. Я забираю его с собой, чтобы отчистить, пока мистер Блейк не пользуется машиной».
Но это предложение может само по себе вызвать у него подозрения. Он может сказать: «Не беспокойтесь, мисс Белл. Я сам этим займусь». Мы начнем спорить, коврик приобретет в его глазах необычайное значение, и если он одержит в нашем споре победу, то сразу отнесет его в полицию.
В конце концов, самое большее, что я смогла придумать в эту минуту, так это наклониться, свернуть аккуратно коврик и спрятать его под своим довольно длинным плащом.
Если мой вид и показался Джозефу, который впустил меня, странным, он все равно ничего не сказал. Когда-то Джуди заметила, что Джозеф начисто лишен способности чему-то удивляться, и эта мысль поддерживала меня в тот вечер, когда я, несомненно нервничая, вошла с выпирающим из-под плаща ковриком в свой собственный дом.
Джуди позвала меня из библиотеки, но я, не отвечая, проскользнула мимо двери со скоростью, на которую была способна. Проходя, я увидела, что они с Диком сидят за карточным столиком и перед ними лежит лист бумаги. Похоже, Дик что-то чертил на нем. Поднимаясь по лестнице, я услышала, как он произнес:
— Вот, смотри. Это кушетка, а дверь в кладовку вот здесь…
В следующее мгновение я была в своей комнате. Быстро заперев дверь на ключ, разложила коврик на столе под лампой. Все было ясно. На коврике совсем недавно стоял бидон или жестяная банка с керосином.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Одинокая женщина, если она живет в доме многие годы, знает его как свои пять пальцев. Он становится для нее почти живым существом со своими капризами, причудами и странностями. Там скрипит лестница, тут дребезжит окно, а та дверь все время заедает.
И если к тому же у нее частая бессонница, она узнает, каким бывает ее дом ночью. Ночью все дома становятся другими. Такое впечатление, что с наступлением темноты и тишины они начинают жить какой-то своей особой, таинственной жизнью. В своем доме я могу объяснить лишь некоторые звуки и шорохи. Когда открывают окна, старые перекладины начинают потрескивать, как будто дом похрустывает пальцами, а когда дует северный ветер, со стороны слухового окошка несется вой и стон. Металлическая прокладка в нем вибрирует под напором ветра, как струна.
При западном же ветре начинает шелестеть плющ за моим окном, и этот шорох так похож на шепот,
