них имеются и труп, и убийство. Им необходимо кому-то его пришить, и я самая подходящая кандидатура. Почему бы нет? Мотив у меня имелся, и очень скоро они узнают, что я был здесь накануне ночью, и плакало тогда мое алиби. Яхту смогут отследить, а как насчет самолета? Я не называл пилоту свое настоящее имя, но, думаю, он не дурак.
— Но, Артур, ведь многие прибывают сюда на самолете.
Он посмотрел на меня и, пожалуй, впервые осознал, что мне пришлось пережить. Как бы то ни было, он склонился и похлопал меня… по растянутой лодыжке, так уж вышло.
— Бедная моя сестренка, — сказал он. — Мне очень жаль, милая. Чертовски жаль. Но рано или поздно все обязательно выплывет наружу. Ты еще не видала свежие газеты?
— И видеть не хочу, — дрожащим голосом отозвалась я.
Он глубоко вздохнул.
— В общем, там поместили твою фотографию — и мою. Кроме того, не мешает рассказать тебе ВОТ о чем: в ту ночь, когда я приходил поговорить с Джульеттой, на нашу подъездную аллею свернула какая-то машина. Если тот, кто в ней сидел, заметил меня и узнал, мне конец.
— Артур, это была Люси Хатчинсон.
Он уставился на меня.
— Люси Хатчинсон, — повторил он. — Боже мой! Люси!
— Она будет молчать — так она мне сказала.
— Слушай, Марша, — мрачно заговорил он. — В этом деле каким-то образом замешана женщина. Может, не Люси, но какая-то женщина—это точно. Шенд взял у Джордан губную помаду Джульетты и заявил, что след на найденной им сигарете оставлен не ею.
— Не думаешь же ты, что это помада Люси! — возмутилась я.
— Не знаю. Она ведь так любит прогуливаться по холмам. И если она захватила с собой клюшку для гольфа…
Я воззрилась на него чуть ли не с ужасом.
— Артур! — воскликнула я. — Откуда тебе известно, что ее убили таким образом?
Он, по-моему, испугался.
— Ничего мне неизвестно, — ответил он, упорно избегая моего взгляда. — Я еще не видел э-э… тело. Но, как я понял, ее чем-то ударили. Господи, Марша, да не смотри на меня так. Я не убивал ее и, уверен, Люси тоже. Просто у меня от всех треволнений крыша поехала, вот и все.
Я снова расслабилась. Некоторое время мы оба молчали. Наверное, каждый из нас обдумывал слова оправдания своих деяний и пути защиты от неправедного правосудия. Когда Артур наконец нарушил молчание, он вспомнил о шляпе, забытой им в изоляторе.
— Давай-ка я ее заберу, Марша, чем черт не шутит. Попробую избавиться от нее незаметно. Ни к чему усугублять ситуацию— и без того дела хуже некуда.
Он уже поднялся, собираясь не откладывая проделать это, но тут я его остановила.
— Не спеши, Артур, — печально сказала я. — Шляпы там больше нет.
Он недоуменно уставился на меня.
— Нет? А где же она?
— Я разрезала ее на куски и выбросила в залив. Боюсь только… — Не успела я договорить, как в дверях появился Уильям и позвал Артура к телефону; вскоре я услышала шум мотора отъезжавшей машины.
Обо всех последующих событиях того дня я знаю лишь понаслышке. Артуру звонил доктор Джеймисон, являвшийся также местным коронером; он попросил Артура официально опознать труп— что, как я понимаю, тот и сделал, с побелевшим лицом и потрясенный. Затем шериф отвел его к той неглубокой могиле неподалеку от ручья, теперь тщательнейшим образом огороженной канатами от зевак, уже столпившихся там. И тогда же я увидела, как некий детектив разговаривает с Майком в саду, и Майк ведет его к сараю с инструментами.
Теперь, когда пишу эти строки, я вспоминаю все до мельчайших деталей. Однако долгое время- все эти факты были стерты из моей, памяти, словно я ничего этого никогда и не знала. События развивались слишком быстро, и слишком много их свалилось тогда на нас. Начать с того, что ближе к вечеру приехала на своей машине Мэри-Лу— спокойная, хладнокровная, в черном платье и черной шляпке, с чемоданчиком, содержащим все необходимое для ночевки, и подарком от Джуниора—рисунком, изображавшим, по замыслу художника, кота.
— Я только что узнала, — сказала она. — Думаю, Артур все же мог позвонить и сообщить мне. Где он?
— Где-то в поселке, — уклончиво ответила я. — Артур занял папину комнату. Отнеси туда свои вещи и попроси Уильяма поставить в гараж твою машину.
Когда она вернулась, я все еще стояла на веранде. Поглядев на Мэри-Лу, я поняла, что ее спокойствие и выдержка — всего лишь маска для слуг. Терзаясь угрызениями совести, Мэри-Лу к тому же сильно нервничала. Мэгги принесла нам чаю.
— Ох, Марша, стоит мне подумать о тех совершенно убийственных вещах, которые я говорила о Джули!.. — патетически воскликнула Мэри-Лу. — Какой бы она ни была, такого даже она не заслужила.
— Должно быть, кто-то рассудил иначе, — заметила я.
Мэри-Лу буквально засыпала меня вопросами, и я испытала облегчение, когда она наконец-то спустилась вниз—принять бесчисленных визитеров, которые являлись с подобающими случаю печальными лицами, однако глаза их едва не вылезали из орбит от любопытства.
Я снова улеглась в постель и от нечего делать то разглядывала гравюры Каррира и Айвза на стене, то посматривала через открытую на веранду дверь на залив, где эти чертовы чайки порой мяукали, как кошки, а порой плакали, словно младенцы.
Сколько же воды утекло с тех стародавних времен, еще до появления Джульетты, когда Артур носился взад-вперед по лестнице, а я хвостом сновала за ним! Отец с матерью неуклонно следовали заведенному на летний сезон ритуалу. Отец всегда держал в конюшне легкий двухместный экипаж и рессорную двуколку, и лошадей всегда присылали летом заранее.
Для автомобилей въезд на остров был запрещен, и дни текли по заведенному спокойному распорядку: утренние визиты, днем— игра в «наполеон», позже — прогулка в экипаже, затем обед— дома или у кого-то в гостях.
И не было в этом никакого хвастовства, позерства— просто шла чрезвычайно достойная жизнь. Возможно, довольно скучная, но зато стабильная. Утренние визиты были чистой формальностью—с оставлением визитных карточек, порой со стаканчиком хереса и печеньем, и посетителей зачастую проводили в сад. Как хорошо я все это помню!
«Я непременно хотела бы показать вам свои дельфиниумы. В этом году они удались на славу».
Помню маму в саду возле солнечных часов, в длинном широком платье довоенного фасона, а позднее — в широкополой шляпе, призванной защитить от солнца ее чудесную кожу. Разговоры о розах, водосборе и анютиных глазках—вместо пересудов о налогах и политике; затем наконец в дверях появлялся Уильям; открытый экипаж, запряженный парой красивых лошадок, уносился прочь, и все снова замирало.
В полдень появлялся отец в костюме для верховой езды— лошадей он оставлял в конюшне, и мы с Артуром, умытые и причесанные, спускались к ленчу. Я всегда набрасывалась на еду, как изголодавшийся волчонок, однако ужин свой предпочитала съедать наверху. После ленча мы были предоставлены сами себе; мне разрешалось гулять где угодно, что я и делала: бродила вдоль берега или шла в горы, где Артур однажды забрался на такой выступ, что снимать его оттуда пришлось с помощью канатов.
Все было тихо и спокойно. По вечерам отец с матерью обычно отправлялись на званый ужин. Мама, бывало, заглядывала ко мне в комнату, вся в шелках или в парче, с красивыми сережками и в жемчужном ожерелье, с высокой прической, которую носила до конца жизни. Помню, она поворачивалась кругом, чтобы я могла ее рассмотреть, а потом наклонялась, чтобы поцеловать меня перед сном.
— Будь умницей, Марша, и ложись в кроватку. Затем она выходила, оставляя после себя ощущение потери и едва уловимый аромат фиалковых духов, которыми продолжала пользоваться еще долгое время после того, как в моду вошли новые сорта.
Отец заходил ко мне редко. Он был более суров. Сейчас, мысленно оглядываясь назад, я думаю, что
