Я тогда чуть с ума не сошла. Я была совершенно одна в той квартире в Риме, и Галло названивал каждый час, а под дверью дежурили репортеры.
Но самое ужасное, что я сгорала от стыда. Мне было стыдно, когда позвонили из школы, мне было стыдно, когда заявились соседи. Мне было стыдно, что я оказалась там совсем одна.
Когда мама наконец позвонила, то она не нашла ничего лучшего, как сказать: «Белинда, для меня самое главное было не видеть Леонардо. Ты же понимаешь, что я сейчас чувствую».
Я ей этого никогда не забуду. Не забуду свой стыд, свои отчаянные попытки заставить поверить всех взрослых вокруг, что я не одна и обо мне заботятся.
И я никогда не забуду, как мама сказала: «Белинда, мне теперь гораздо лучше. Триш и Джилл заботятся обо мне. Жизнь прекрасна и удивительна! Ну как ты не можешь понять?»
Конечно, я все понимала. Я уже тогда знала, что спорить с мамой абсолютно бесполезно. Она не любила ссориться. Она терялась и очень расстраивалась. Если кто-нибудь слишком сильно на нее наезжал, она тут же ударялась в слезы и начинала говорить о смерти своей матери: что, дескать, ей, бедняжке, в возрасте семи лет пришлось хоронить родную мать и лучше бы она умерла тогда вместе с ней. Ее мать умерла от белой горячки, в полном одиночестве в огромном особняке в Хайленд-Парке. Когда мама заводила свою шарманку, то ее уже было не остановить.
Но иногда я все же выходила из себя. И тогда я начинала орать на нее по пустякам. А она смотрела на меня своими огромными карими глазами как на сумасшедшую. И потом я чувствовала себя полной идиоткой. Ведь мама и сама-то плохо понимала, что происходит вокруг.
После этого она и слышать не хотела о том, чтобы я вернулась в школу. Итак, те две недели в закрытой школе стали первыми и последними.
Но с тех пор я следила за тем, чтобы у меня были деньги. У меня в сумочке всегда лежало несколько тысяч баксов в дорожных чеках. А еще я старалась иметь приличный запас налички. Я больше не желала попадать в такое дурацкое положение, как тогда.
Когда в прошлом году я все же сбежала, то у меня с собой было не меньше шести штук. У меня и сейчас осталось немножко от тех денег и еще то, что дал мне мой папа, а потом и ты. Я, как скупой рыцарь, коплю деньги. И по ночам хожу и проверяю, на месте ли они. А вот одежда, украшения, вещи, которые можно купить за деньги, меня не слишком волнуют. Впрочем, ты и сам знаешь. Но мне необходимо иметь при себе определенную сумму «на черный день».
Но не буду забегать вперед. И хочу еще раз повторить, что я не считаю себя несчастным ребенком. Полагаю, мне тогда все было в новинку, столько интересного происходило вокруг, да и мама была такой нежной и любящей, такой теплой и понимающей. Хотя позже теплота ее оказалась какой-то обезличенной и даже засасывающей. Но только не тогда, когда я была маленькой. Полагаю, в то время я особенно нуждалась в материнском тепле.
Даже когда мы обосновались на Сент-Эспри, поначалу все шло хорошо. К нам в гости приезжала масса народу: Блэр Саквелл из «Миднайт минк», который стал мне хорошим другом, а еще Галло, Фламбо — мамин первый любовник, актеры и актрисы со всей Европы.
Триш или Джилл непременно брали меня с собой, когда ездили за покупками в Афины, в Рим, в Париж. Мама построила конюшню для лошадей, которых мне подарила. Она пригласила специально для меня тренера по верховой езде, а еще у меня была гувернантка и наперсница — чудесная девушка из Англии, приобщившая меня к чтению. Я ездила кататься на лыжах, ездила в Египет и Израиль, мне приглашали в качестве преподавателей студентов из Южного методистского университета.[20] На Сент-Эспри у нас была не жизнь, а сплошной праздник.
Когда Триш случайно узнала, что я спала в Париже с тем арабским мальчиком — принцем из Саудовской Аравии, который стал моим первым любовником, — она не рассердилась и не слишком расстроилась. Она просто отвела меня к врачу, чтобы тот выписал мне таблетки, и велела мне предохраняться. И мы поговорили о сексе, что было очень по-техасски и вполне в духе Триш.
«Понимаешь, ты там поосторожнее, я не говорю о том, чтобы не подзалететь и все такое, словом, мальчик должен тебе по-настоящему нравиться, и вообще (хи-хи) не советую сразу прыгать (хи-хи) к кому- то в постель».
Потом она рассказала мне, что когда им с мамой было по тринадцать лет, то они переспали с мальчиками из Техасского сельскохозяйственного университета, а противозачаточных средств у них с собой не было, и потому они разогрели банки с «севен-ап», хорошенько встряхнули и использовали содержимое для спринцевания. Ужас, до чего негигиенично! Но они просто помирали со смеху. «Так что, солнышко, постарайся не забеременеть», — заключила свой рассказ Триш.
Мне кажется, чтобы это понять, надо хорошо знать техасских женщин. Я имею в виду девочек, которые родились и выросли в Техасе, подобно маме, Триш и Джилл. Они вышли из семей, отцами- основателями которых были не расстающиеся с Библией твердокаменные баптисты, но во времена маминых родителей кодекс поведения значительно упростился: надо много работать, делать деньги, стараться, чтобы тебя не застукали в постели с дружком, ну и конечно, чтобы все было в рамках приличия. Словом, те жители Далласа, с которыми я знакома, не были отягощены грузом традиций. Они были материалистами и практичными людьми, и то значение, которое они придавали тому, как все выглядит со стороны, невозможно переоценить.
Я хочу сказать, что в средней школе мама, Триш и Джилл, по их словам, отрывались по полной, но при этом красиво одевались, хорошо говорили, имели кучу денег, пили только по-тихому, и все было прекрасно. Даже мама моей мамы не позволяла себе ни глотка вне стен своего особняка. Она и умерла в шелковом неглиже и шелковых шлепанцах. «Она не была потаскушкой, ну, понимаешь, не шлялась по барам, только не моя мать, она ничего подобного себе не позволяла», — говорила о ней мама. То есть грешить греши, но фасон держи.
Отсюда, родом из детства, и унаследованный мною дух свободы. А ведь мама стала суперзвездой еще до моего рождения. А потому обычные правила поведения ей не годились. И некому было научить меня стесняться своего тела.
Но вернемся к моему рассказу. На Сент-Эспри всем заправляли Триш с Джилл, но, как и мама, они частенько набирались, причем пивом, и мне нередко приходилось ложиться спать под аккомпанемент их пьяных техасских голосов, смеха и звуков шумного веселья.
Но где-то внутри я начинала чувствовать, что маме с каждым днем делалось все хуже. Ее голубая мечта — быть суперзвездой — постепенно ускользала из рук и становилась все более и более недостижимой.
Единственное, что держало ее на плаву, — снимки для рекламы. А потом был тот потрясающий постер Эрика Арлингтона. Постер, пользовавшийся бешеной популярностью и продававшийся везде. Ну да, это было что-то. Но были еще и Триш с Джилл, которые постоянно подпитывали мамины страхи и мамино тщеславие. Которые презрительно фыркали, если показывали новый фильм, увы, без маминого участия, и не уставали доказывать себе, что любая молодая актриса и в подметки не годится моей маме. Они устраивали настоящий цирк из просмотра кинокартины какого-нибудь режиссера, которому в свое время отказала мама. Я хочу сказать, что ничего не происходило. Они смеялись, болтали, выпивали — и все.
И хотя они ухаживали за мамой, заставляли ее есть и рано ложиться спать, но ни разу не были с ней до конца откровенны. Они были союзниками — и только. До самого конца. Но, как сам увидишь, маме, если она действительно рассчитывала вернуться, требовалось нечто большее.
Я не могла спокойно смотреть, как мама постепенно опускается: с этим срочно нужно было что-то делать. Когда мне было двенадцать, я купила на Родосе мотороллер «Веспа» и привезла его домой на пароходе. И я раскатывала по всему острову, выжимая из своей малютки пятьдесят пять миль в час, и в моей голове лихорадочно крутились мысли о том, что мы заперты на Сент-Эспри, совсем как в какой-нибудь французской пьесе.
Потом приехал Блэр Саквелл, который искренне за меня переживал. Он сел сзади меня на «Веспу», подметая двор своим подбитым норкой пальто, и мы поехали к заросшим травой развалинам храма Афины. Блэр попытался меня успокоить, говоря, что я еще так молода и ссылка на Сент-Эспри не может длиться вечно. В один прекрасный день я непременно отсюда уеду. Блэр, конечно, был хорошим другом, но Сент- Эспри мне настолько осточертел, что я уже начала подумывать о побеге.
Ну, все кончилось в тот день, когда появилась Сьюзен Джеремайя. Я понимаю, что ты все о ней
