— Здесь деньги. Разве ты не чувствуешь запах денег? Но если честно, то никто не проверяет билеты на входе, и я взял и прошел за тобой.
— Ну а тебе зачем обо мне беспокоиться или за мной следить? — удивилась я.
Но между нами определенно уже начало что-то происходить. Какие-то химические процессы. Мне даже стало неловко: настолько сильными оказались новые ощущения. Мне кажется, я была красная как рак.
— Давай вернемся в отель. Выпьем, поболтаем. У меня к тебе серьезный разговор.
— И что, оставить папу?! Даже и не думай! — отрезала я, хотя в ту же секунду поняла, что да, я иду с ним.
И когда танец кончился, я представила Марти папе, и Олли Буну, и Блэру, — а потом мы с папой еще долго обнимались и целовались, обещая друг другу непременно встретиться в Лос-Анджелесе.
Папочка здорово растерялся. Пока мы с ним обнимались, он успел шепнуть мне на ухо:
— Только не говори Бонни, что видела меня. Договорились?
— Что, все так плохо? — удивилась я.
— Белинда, мне не хочется посвящать тебя во все подробности, но могу твердо обещать, что этим летом обязательно навещу тебя в Лос-Анджелесе.
Олли, который уже не скрываясь зевал, сказал, что им тоже пора идти. Блэр же мертвой хваткой вцепился в Марти и усиленно толкал ему идею использовать манто фирмы «Миднайт минк» в будущем телесериале. Марти дипломатично проявлял сдержанный энтузиазм — прием, который я потом тысячу раз видела в Голливуде.
Я поцеловала папу.
— Встретимся в Лос-Анджелесе, — в один голос сказали мы.
Покидая вечер в сопровождении Марти, я испытывала страшную неловкость. Теперь, оглядываясь на прошлое, я начинаю понимать, что когда чувствуешь к кому-нибудь физическое влечение, то проникаешься всей ответственностью момента, и тогда все остальное уже не имеет значения. Нечто похожее я пережила и с тобой. Но в последнем случае я оказалась лучше подготовленной. Вот почему, когда мы с тобой еще только притирались друг к другу, я постоянно исчезала.
Но тогда такое со мной было впервые, и я не понимала, что происходит, за исключением одного: мне приятны прикосновения этого мужчины. По дороге в «Карлтон», а затем в апартаменты Марти мы не сказали друг другу ни слова.
Но что-то явно назревало, и я не знала, почему пассивно плыву по течению. Апартаменты Марти были чем-то вроде штаб-квартиры «Юнайтед театрикалз» в Каннах, и обставлены они были даже шикарнее, чем мамины. В баре — вино на любой вкус, и куда ни кинешь взгляд — везде море цветов. В апартаментах не было никого, кроме парочки официантов. И никто не видел, как мы с Марти туда вошли.
Да, действительно что-то должно было сейчас произойти, и я сама себе удивлялась, не понимая, откуда во мне такая пассивность. Словом, мужские достоинства этого парня произвели на меня неизгладимое впечатление. Он ведь погубил мою кинокартину. Разве не так? И я практически его не знала. И, несмотря ни на что, я шла с ним в его спальню и, стараясь казаться хладнокровной, говорила:
— Ладно. Ты вроде хотел поговорить.
И понеслось. Он действительно начал говорить. Не самый лучший способ завоевать женщину. Он только говорил и говорил. Он закурил сигарету, налил мне виски, налил себе виски, который даже не пригубил, поскольку, как я заметила, не слишком удачливые продюсеры вообще никогда не пьют, а потом засыпал меня вопросами обо мне, о моей жизни в Европе, о том, что я думаю по поводу возвращения в Штаты. Затем он начал рассказывать, что сам не понимает, как мальчику, выросшему в типовой пятиэтажке без лифта в Маленькой Италии в Нью-Йорке, удалось в конце концов оказаться в Каннах. Он оглядел свою роскошную комнату с узорчатыми обоями, бархатными диванами и креслами и произнес: «Я хочу сказать типа: а где же крысы?»
Я вымученно улыбнулась, хотя он на самом деле меня очаровал и чем-то напомнил артиста разговорного жанра, потихоньку устанавливающего связь с залом. Он рассказывал о Лос-Анджелесе как о земле обетованной, о том, как чувствовал себя гориллой в пятисотдолларовых костюмах, как после изысканного ланча в дорогих ресторанах с боссами «Юнайтед театрикалз» украдкой покупал себе хот- доги.
— Можешь себе представить ланч в «Сен-Жермене»? Тарелочка маринованных грибов и кусочек сушеной рыбы. И это у них называется ланчем!
Я глупо подхихикивала ему, чувствуя, что не могу остановиться. Состояние у меня было самое что ни на есть истерическое.
— Ты ведь ничего не боишься. Правда? — продолжил он. — Например, я сказал тебе, что та закуска на шведском столе — кальмар в соусе из собственных чернил, а ты преспокойно все съела. Просто взяла и съела. Я видел, как тебя представили их принцу или что-то вроде того, а ты просто улыбнулась, и все. Интересно, каково это — быть такой, как ты? А тот парень Блэр Саквелл? Я всю жизнь видел его рекламу в журналах, а ты вот так, запросто, обнимаешь его и целуешь его, будто старого друга. Интересно, каково это — вести такую жизнь, как у тебя?
Но когда я начала говорить, точнее, отвечать на его вопросы, стараясь объяснить ему, как завидовала школьникам, которых встречала в Америке и Европе, и как мне хотелось тоже быть частью коллектива, Марти очень внимательно меня слушал. Да-да, слушал. Глаза его по-особенному блестели, он задавал мне наводящие вопросы, свидетельствовавшие о том, что он не пропустил ни единого слова.
Но я, в свою очередь, тоже постаралась присмотреться к Марти получше. Нет, его нельзя назвать совсем уж нетипичным жителем Лос-Анджелеса. Он не пытается утверждать, что телевидение — это ужас- ужас. У него есть свои критерии того, что такое хорошо и что такое плохо. И он ими руководствуется. Он яростно защищает телевидение, говоря, что оно делается людьми, для людей и о людях. Совсем как романы Чарльза Диккенса. Хотя лично Марти за всю свою жизнь не прочел ни одного. Для Марти вершиной всего является то, что он называет одним словом — «хот». В данное понятие он включает деньги, талант, искусство, популярность. Но Марти отнюдь не собирается продавать за это душу. «Хот» — его религия, а он ее адепт.
Но основные силы ему дает его лихое уличное прошлое и несколько бандитский стиль. Когда он в напряжении, то говорит исключительно на языке ультиматумов, угроз и заявлений.
Вот только один пример. «И тогда я и говорю им: „Послушайте меня, засранцы! Или вы даете мне прайм-тайм, или я ухожу“. И вот уже через десять минут звонит телефон, и они говорят: „Марти, ты получил что хотел“. А я и отвечаю: „Все правильно, черт побери!“» И всегда так.
Однако есть в нем и некоторая наивность. Я имею в виду его очаровательную неотесанность, в которой так много искренности. Именно этим качеством и объясняется успешность Марти.
Ведь остальные ведут себя так, только если понимают, что они пустое место, а вот Марти всегда такой.
Он никогда не забывает, что вышел из низов, и непременно подчеркивает данный факт, причем бедные в Нью-Йорке и бедные в Калифорнии — две большие разницы. На побережье даже официантки с бульвара Сансет говорят на безупречном английском, а чистенькие пригороды Сан-Франциско с домиками для среднего класса иногда называют гетто. Но настоящую бедность можно встретить только в Нью- Йорке.
Не знаю, зачем так подробно описываю каждую деталь и что пытаюсь тебе объяснить. Очень может быть, именно тот наш разговор и стал началом нашего романа. Ведь мы проговорили целых два часа и только потом легли в постель, так как ему была нужна не только постель. И я ненавидела себя за то, что думала только об одном: когда же мы наконец ляжем в постель, поскольку это было единственное, чего я хотела.
В любом случае я была здорово взволнована. Нет, конечно, тогда не было таинственного флера, как в наших с тобой отношениях, и сердце не говорило мне, что это роман всей моей жизни. И не было ощущения сбывшегося чуда, как с тобой.
Но он мне нравился, действительно нравился. Затем примерно через час разговоров вокруг да около случилось то, что перевесило чашу весов.
Оказывается, Марти был на просмотре «Конца игры».
