продолжала прибывать.
1 сентября Александр совершил верховую прогулку по Тверскому бульвару. Едва он был узнан, как огромная толпа обступила его — осторожно, но с ясным сознанием своего права любоваться своим государем. Не было слышно ни крика, ни шуму, но в шелесте людского говора вокруг себя Александр услышал и «батюшка», и «родимый», и 'красное солнышко', все, что в народном языке есть нежно- выразительного. Стоявшие ближе других набожно прикладывались к его сапогам, лошади, упряжи… 'Пред владыками Востока народ в ужасе падает ниц, — замечает по этому поводу очевидец, — на Западе смотрели некогда на королей в почтительном молчании, на одной только Руси цари бывают иногда так смело и явно обожаемы'.
Торжественный въезд в древнюю столицу состоялся спустя неделю. Стояла тихая, чудесная погода, на небе не было ни одного облачка. На пути от Петровского до Лефортовского дворца шпалерами выстроились гвардейские полки; окна были украшены коврами и тканями; народ, усыпавший улицы, подмостки, ложи, крыши, выражал единодушный восторг. Рано утром, при звоне кремлевских колоколов и артиллерийском салюте, процессия тронулась. За отрядом конногвардейцев ехали парадные экипажи сенаторов и придворных, за ними — взвод кавалергардов, потом верхами Александр с великим князем Константином, сопровождаемые блестящей свитой адъютантов; позади них, в золоченых каретах, сидели Мария Федоровна, Елизавета Алексеевна и великие княжны; в хвосте процессии гарцевал отряд конной гвардии и торжественно выступали двенадцать почтальонов в нарядных мундирах.
У всех больших церквей царский поезд встречало духовенство и депутации от сословий. После молебствия в Успенском соборе шествие завершилось у Лефортова дворца, где московская знать преподнесла царской чете хлеб-соль.
15 сентября, в воскресенье, состоялась коронация. В Успенский собор впускали по билетам: мужчин вниз, дам — на хоры. Александр с Елизаветой Алексеевной прибыли в храм под пышным балдахином, шитым снаружи серебряной парчой, а внутри — золотой. Священнодействовал митрополит Платон, который после обряда помазания на царство причастил государя.
В честь коронационных торжеств была выбита медаль, на одной стороне которой был изображен Александр, на другой — колонна с надписью: «Закон», окаймленная словами: 'Залог блаженства всех и каждого'.
Потянулась бесконечная череда великолепных праздников: маскарады, балы, иллюминации, фейерверки, обеды для народа и армии, фонтаны из вина… Но 'какой-то оттенок грусти окрасил начало этого царствования, в полную противоположность с блеском пышных коронационных торжеств'. Царственные супруги не казались счастливыми и потому не могли вызвать в других чувства радости.
Среди празднеств и блеска в душе Александра царили мрак и отчаяние. Все здесь напоминало ему отца, его коронацию пятилетней давности. Может быть, никогда он не чувствовал себя более несчастным. Он проводил целые часы один, молча, с угрюмым, неподвижным взглядом. Приступы тоски повторялись ежедневно, и в это время он никого не хотел видеть рядом. Исключение было сделано для одного Адама Чарторийского, которого Александр иногда призывал к себе; порой князь входил и самовольно, если царь очень долго не выходил из задумчивости. Чарторийский старался рассеять тоску Александра напоминанием о его обязанностях, о работе, к которой он призван. Но укоры совести отнимали у царя всякую душевную энергию. На все увещевания он отвечал:
— Нет, это невозможно, против этого нет лекарств, я должен страдать. Как хотите вы, чтобы я перестал страдать? Этого изменить нельзя.
Не раз, рассказывая о своем участии в заговоре, Александр вновь и вновь возвращался к тому, как он мечтал устроить Павлу счастливую жизнь в Михайловском дворце, стеснив его свободу лишь настолько, насколько этого требовала государственная необходимость.
— Ведь Михайловский дворец был любимым жилищем отца, — говорил он, — ему было бы там хорошо, он имел бы в своем распоряжении весь Летний сад для прогулок верхом и пешком.
Оказывается, он хотел выстроить там манеж и театр и, кажется, был вполне уверен, что ему удалось бы сделать отца счастливым в его заточении. Похоже, он судил о нем по себе.
Чарторийского поражали наивность и какая-то детская доверчивость, с которыми Александр делился с ним этими воспоминаниями.
По возвращении в Петербург заседания негласного комитета возобновились. Теперь у 'партии молодых людей' появились посредники в их связях с двором и обществом: старый граф Строганов, отец Павла Александровича, и графы Воронцовы, братья Александр и Семен Романовичи.
Александр Романович видел политический идеал в республиканско-монархическом устройстве Польши, Семен Романович — в конституционных учреждениях Англии. Относительно России оба сошлись на огромном значении Сената в деле роста русской свободы. Они надеялись, что расширение прав Сената станет первым шагом на пути к будущему народному представительству, так как предполагали со временем включить в Сенат депутатов от дворянства.
Однако царь не решался взять на себя почин в таком важном деле. Поэтому Воронцовы в согласии с членами комитета 'условились предпринять энергичное наступление на императора, чтобы вывести его из робкого бездействия'.
Во исполнение задуманного Павел Александрович Строганов устроил званый обед для Александра и Елизаветы Алексеевны, куда были приглашены другие молодые друзья царя и братья Воронцовы. После обеда пошли гулять, и заговорщики увлекли Александра в павильон, занимаемый Новосильцовым. Оратором был заранее избран граф Семен Романович, опытный в парламентском красноречии. Вслед за тем огонь по бастионам царской нерешительности был открыт из всех имевшихся в распоряжении орудий, так что, вспоминал Чарторийский, когда Александр ушел спать, ему и во сне должны были слышаться голоса, кричавшие: 'Сенат, Сенат…'
Царь уже готов был сдаться, как вдруг ему пришло в голову спросить у Лагарпа, что тот думает обо всем этом. Прочитав длинный список предполагаемых прерогатив Сената, швейцарец пришел в ужас.
— Я видел эти народные собрания, созываемые с величайшим трудом! — кричал он. — Почти всюду они делают одни только глупости, и я от души поздравляю Россию, управляемую монархом, облеченным властью, необходимой для мудрого и постепенного преобразования и для предоставления народу не призрачной, а действительной свободы. Только сохранение всей полноты вашей монаршей власти позволит не подвергать судьбу страны случайностям народных собраний, в которых бушуют разнузданные страсти и заглушается голос справедливости, благоразумия и истинной любви к отечеству!
Александр, ободренный неожиданной поддержкой, сказал, что дела в Сенате идут даже хуже, чем полагает его наставник.
— Я сам два года присутствовал в Сенате в царствие отца моего, — добавил он и, встав с места, изобразил в лицах слушание докладов и принятие резолюций стариками сенаторами.[33]
Сенат остался прежним Сенатом, но в утешение поборникам русской свободы Александр велел именовать его впредь 'правительствующим Сенатом'.
Вообще, молодые друзья царя стали замечать, что преобразования идут как-то туго. Не подлежало никакому сомнению, что Александр многим был недоволен в существующем порядке вещей, многое желал изменить, исправить, но равным образом было несомненно, что ни один из проектов реформ не исходил от него лично, все они не без труда внушались ему, причем его согласия на то или иное новшество нередко добивались с величайшими усилиями. О конституции Александр продолжал говорить с величайшей охотой, но только говорить, не более, а проекты освобождения крестьян были сведены на указ о вольных хлебопашцах.[34] Создавалось впечатление, что царь является наибольшим консерватором из всех членов негласного комитета.
Тогда молодые друзья царя решили взять дела в свои руки. С этой целью Александру было предложено заменить коллегии министерствами как более деятельными и ответственными органами исполнительной власти. Лагарп в данном вопросе был согласен с другими членами комитета. Успеху этого проекта помог случай. Однажды Александр пришел к Лагарпу в страшном волнении и со слезами на глазах поведал, что сотни жителей Иркутска погибают от недостатка в городе продовольствия, а все усилия отыскать виновных остаются напрасными. Воспользовавшись настроением царя, Лагарп предложил ему учредить министерства. Под влиянием его доводов царь поручил негласному комитету рассмотреть этот
