День проходил в заседаниях конгресса или в беседах с кем-нибудь из иностранных уполномоченных. Первое место среди них занимал Меттерних. В длинных беседах канцлер рисовал перед Александром картину грозно надвигающейся со всех сторон революции: она уже разразилась в Испании и Неаполе, перекинулась на Португалию и готова разразиться в Пьемонте; даже во Франции самые благонамеренные министры находятся во власти капризов палаты. Его усилия увенчались полным успехом. 'Император Александр податлив, — сообщал Меттерних своему государю уже после первой встречи с царем. — Он извиняется и доходит до того, что осуждает сам себя. Все это слишком хорошо, и если бы я не ощупывал себя, то подумал бы, что мною играет мечта. В течение трехчасовой моей беседы с императором Александром я нашел в нем то же любезное обхождение, которым я уже восхищался в 1813 году; но он стал гораздо рассудительнее, чем был в ту эпоху. Я просил его, чтобы он сам объяснил мне эту перемену. Он отвечал мне с полной откровенностью: 'Вы не понимаете, почему я не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 годом и 1820-м протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813-м. Не вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться; не могу сказать того же про себя''.
Меттерних внимательно изучал перемены, произошедшие в Александре, надеясь угадать, насколько прочно они внедрились в сознание и характер царя. По его мнению, характер Александра представлял 'странную смесь мужских качеств с женскими слабостями. Император был, несомненно, умен, но ум его, проницательный и тонкий, был лишен глубины. Он также легко заблуждался вследствие решительной склонности к ложным теориям. Излюбленные теории всегда одерживали верх в его мнении, он отдавался им крайне горячо, причем они овладевали им настолько, что подчиняли его волю… Подобные идеи быстро приобретали в его глазах значение системы… но не сплачивались между собой, а вытесняли одна другую. Увлекаясь новой, только что усвоенной системой, ему бессознательно удавалось переходить через промежуточные ступени к убеждениям, диаметрально противоположным тому, чего он держался непосредственно перед этим, не сохраняя о них другого воспоминания, кроме обязательств, связывавших его с представителями прежних воззрений'. Это мирное сосуществование прежних либеральных идей с новыми, меттерниховскими, выразилось, в частности, в том, что Александр хотел, чтобы неаполитанский король отменил конституцию, навязанную ему его подданными, но чтобы после этого он сам даровал им представительные учреждения. 'Отсюда, — продолжает Меттерних, — возникала тяжелая как для сердца, так и для ума государя сеть более или менее неразрешимых затруднений, опутывавших его; отсюда частое пристрастие к людям и предметам самого противоречивого характера… Александр существенно нуждался в опоре, его ум и сердце требовали совета и направления'. При этом в царе совершенно не было честолюбия. 'В его характере не было для этого достаточной силы и было довольно слабости, чтобы допустить тщеславие. Вся его притязательность касалась скорее легких побед светского человека, чем серьезных целей владыки громадной империи'.
Пристрастие Александра к людям противоположных взглядов (или, может быть, умение ладить с ними?) выражалось в том, что, следуя политике Меттерниха, царь одновременно прислушивался к советам его врага, Каподистрии. Австрийский канцлер считал корфиота главным препятствием своим планам. 'Если бы я мог делать из Каподистрии все, что захочу, — писал он, — то все пошло бы скоро и хорошо. Император Александр становится препятствием лишь благодаря своему министру; без последнего все было бы уже улажено'. Как-то за чаем он открыто высказал Александру, что опасается Каподистрии.
— Я часто упрекал его за это, — ответил царь, — но происходит это оттого, что ему все кажется, что у вас есть задние мысли.
Эти слова звучали странно в устах человека, испытавшего в 1815 году меру искренности Меттерниха.
Обстоятельства благоприятствовали Меттерниху. Словно в подтверждение его слов о всеобщей угрозе революционного движения, 28 октября из Петербурга пришло известие о случившемся там в ночь с 16 на 17 октября восстании лейб-гвардии Семеновского полка, которое кончилось тем, что 18-го весь полк очутился в Петропавловской крепости. В донесении командующего гвардейским корпусом генерал- адъютанта Васильчикова говорилось, что виной всему полковник Шварц, который довел нижние чины до отчаяния и неповиновения своим безрассудным и жестоким обхождением с ними.
Александр был поражен этим известием: Семеновский полк был его любимым гвардейским полком, на верность которого он привык полагаться с 11 марта 1801 года. Царь был выбит из привычной колеи жизни. Два дня он не показывался на людях; все это время день и ночь в канцелярии главного штаба шла лихорадочная работа. Спустя двое суток курьер повез в столицу высочайший указ: всех штаб- и обер- офицеров, а также нижние чины распределить по другим полкам; зачинщиков предать военному суду; полковника Шварца (кстати, ставленника Аракчеева) также судить военным судом за 'неумение поведением своим удержать полк в должном повиновении'.
Случившееся держалось в строгом секрете от иностранцев, но с Меттернихом Александр не мог не поделиться своими тревогами и опасениями. В семеновской истории он видел часть всемирного революционного заговора. Нелепость этого предположения была очевидна даже Меттерниху, но Александр упорно держался этой мысли. 'Царь полагает, — доносил австрийский канцлер своему императору, — что должна быть какая-нибудь причина для того, чтобы три тысячи русских солдат решились на поступок, так мало согласующийся с народным характером. Он доходит до того, что воображает, будто не кто иной, как радикалы устроили все это, чтобы застращать его и принудить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Превосходило бы всякую меру вероятия, если бы в России радикалы уже могли располагать целыми полками, но это доказывает, насколько император изменился'.
Александр — Аракчееву, 5 ноября, Троппау:
'…Было тут внушение чужое, но не военное… Признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые по доказательствам, которые мы имеем, в сообщениях между собою и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау. Цель возмущения была, кажется, испугать'.
Константин Павлович полностью соглашался с братом: 'Заражение умов есть генеральное'.
Придерживаясь своего взгляда на восстание в Семеновском полку, Александр решил продлить свое пребывание за границей, чтобы изыскать целебные средства против господства зла, пользующегося всеми тайными средствами, к которым прибегает сатанинский дух (такими словами он обрисовывал политическое положение). Воспользовавшись этим настроением царя, Меттерних добился от конгресса решения возложить на Австрию обязанность обеспечить восстановление порядка в Италии вооруженной рукой.
Чтобы быть ближе к месту будущих боевых действий, конгресс решено было перенести в Лайбах. Известие о переезде было встречено русской делегацией с радостью: Троппау порядком всем надоел. 'У нас скука ужасная, — жаловался князь Волконский, — на меня отчаяние находит от скуки'.
Впрочем, Лайбах тоже был скучным заштатным городком. Его главными достопримечательностями были два монастыря, мужской и женский, гражданский и военный госпитали и духовная семинария. Александр приехал сюда 27 декабря и занял лучший дом. Следом за ним приехал император Франц с семьей и дипломатическим корпусом, а потом и другие дипломаты.
В Лайбахе Меттерних продолжил подкоп под Каподистрию, который противился участию русских войск в подавлении европейских революций. Через месяц канцлер мог уже написать: 'Звезда первого русского министра начинает бледнеть. Бездна, разделяющая Каподистрию и императора, все более и более углубляется'. Александр предоставил свои войска в распоряжение Австрии. Стотысячная русская армия была двинута к границам Италии; командование над нею поручалось Ермолову, вызванному для этого с Кавказа. К счастью, австрийские войска обошлись без помощи русских штыков. Уже в конце марта они почти без единого выстрела вступили в Неаполь и оккупировали королевство. Ермолов был несказанно 'доволен, что война не имела места'; считал, что после тех мытарств, которые претерпел от австрийцев Суворов, ни один русский офицер не захочет состоять под началом гофригсрата. Действительно, в русской армии, направленной в Италию, было множество недовольных. Васильчиков сообщал Волконскому, что офицеры 'не желают идти против неаполитанцев'.
Теперь и Александр несколько остыл и старался внятно объяснить другим и самому себе, каким образом он совмещает свои либеральные взгляды с нынешней политикой.
— Чем я был, тем остаюсь теперь и останусь всегда, — уверял он французского дипломата ла Ферроне, в полную противоположность тому, что не так давно говорил Меттерниху. — Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен любить их. Но можно ли
