вводить их безразлично у всех народов? Не все народы готовы в равной степени к их принятию.
Свое участие в политике Меттерниха он объяснял так:
— Австрия и Пруссия всегда хотели войны, и так как Австрия в этом деле естественно призвана к подобной роли, то я не мог отделиться от нее иначе, как разорвав великий союз, что повело бы к переворотам в Италии, а может быть, и в Германии, и я счел своей обязанностью скорее пожертвовать своими личными взглядами, чем допустить подобные явления. Притом это верный способ по крайней мере на некоторое время сдержать революционеров и не дать духу анархии и нечестия, представляемому тайными обществами, подорвать основы общественного порядка.
Конгресс был официально закрыт. Было решено, что монархи соберутся в следующем году во Флоренции, как вдруг пришло известие о восстании в Греции. Генерал-майор русской службы князь Александр Ипсиланти собрал в Бендерах отряд из греков, арнаутов и русских добровольцев, с которым в конце февраля 1821 года перешел Прут и вступил в Яссы, намереваясь поднять восстание в Морее и на островах Архипелага. Хотя это движение не имело ничего общего с недавними европейскими революциями, Меттерниху удалось представить его царю как 'новое покушение революционеров, имеющее целью отвлечь внимание союзников на Восток для того, чтобы освободить себе поле действий и без всякой помехи чинить свои разрушительные происки в Италии, Германии и Франции'. Александр предпринял ряд мер в духе этих внушений: султана заверили, что Россия не будет поддерживать 'противников общественного порядка'; Ипсиланти был исключен из русской службы, и ему было объявлено, что государь не одобряет его действий и что он не может рассчитывать на поддержку со стороны русской армии. Вскоре его отряд был разбит, а сам князь был взят турками в плен и посажен в крепость.
Меттерних чрезвычайно гордился тем, что в течение шести недель окончил две войны и подавил две революции. На резню, учиненную турками в охваченных восстанием провинциях, по мнению канцлера, следовало смотреть как на дело, 'стоящее вне цивилизации', ведь 'там, за восточными границами, триста или четыреста тысяч повешенных, зарезанных и посаженных на кол людей не идут в счет'!
Таким образом, Меттерних мог рассматривать Лайбахский конгресс как полное торжество своей политики, так как главный пункт его доктрины — право на вооруженное вмешательство — был санкционирован союзными державами. Впрочем, не всеми. Англия категорически отказалась подписать Троппауский и Лайбахский протоколы, а Франция подписала их, лишь сделав определенные оговорки относительно размеров вмешательства. Благодаря этому оказывалось, что Священный союз постепенно уступает место союзу трех неограниченных монархов — русского, австрийского и прусского. Это было полное поражение внешнеполитической доктрины Александра.
В Троппау и Лайбахе Александр очень тесно сблизился с императором Францем. Меттерних с удовольствием отмечал, что 'нет силы, которая могла бы разделить их ныне'. В глазах царя русская и австрийская армии сделались 'большими дивизиями великой армии порядка'.
Для встречи Пасхи в доме, занимаемом государем, была сооружена походная церковь, для служения в которой из Венгрии был вытребован иеромонах Геннадий с четырьмя певчими. Солдаты лайбахского гарнизона, православные кроаты, попросили высочайшего соизволения присутствовать при праздничном богослужении. Александр дал свое согласие. Вечером в Великую субботу русские и кроаты заполнили церковь. Александр встал у клироса, так как любил петь с певчими (он обладал, по отзыву современников, приятным баритоном). Во время службы его удивило то, что кроаты пели правильно все напевы и даже канон Пасхи. После богослужения Александр христосовался со всеми, бывшими в церкви, русскими и кроатами; последние были приглашены разговляться вместе с государем и его свитой.
8 мая царь покинул Лайбах. Обратный путь пролегал через Северную Италию, Венгрию и Галицию. В Варшаве Каподистрия сообщил государю о результатах подавления греческого восстания. Резня христианского населения в Турецкой империи приобрела ужасающие размеры. В Стамбуле семидесятичетырехлетний патриарх Григорий в день Пасхи был схвачен у алтаря и повешен в полном облачении у входа в церковь; затем евреям позволили снять труп и волочить по улицам до берега моря; мученик был брошен в волны вместе с телами других убитых. Помимо тысяч рядовых христиан, были убиты еще три митрополита: Эфесский, Никомидийский и Ахиольский. Русский посол барон Строганов писал Каподистрии, что старается придерживаться инструкций государя о невмешательстве, но, добавлял он, 'свяжите меня, если возможно, по рукам и ногам, чтобы я не мог сказать более, чем следует'. Тем не менее Александр не добавил ничего к прежде сказанному.
Царь приехал в Царское Село утомленным и разбитым. Он чувствовал, что своей политикой в греческом вопросе завел Россию в лабиринт, откуда ей будет трудно выбраться без пролития крови. Русское общество в который раз встало в оппозицию к государю. От него требовали оказать решительную помощь грекам и принудить султана прекратить репрессии. Имелось множество недовольных постоянными разъездами Александра (путешествие в 12 тысяч верст обходилось казне в 130 тысяч червонцев). Полиция доносила, что даже купцы в петербургском Гостином дворе рассуждали о преимуществах конституционного правления, где 'государь не может покидать своей страны без согласия народа'. 'Постыдно, — говорили они, — что наш государь лично отправляется туда, куда другие государи посылают одних посланников. Он лишь разъезжает и тратит большие деньги, разоряя этим страну'.
Ко всему этому добавлялась душевная надломленность, которую Меттерних определил как 'усталость от жизни'. 'Александр, — пишет князь П. А. Вяземский, — в последнее десятилетие уже не был и не мог быть Александром прежних годов. Он прошел школу событий и тяжких испытаний. Либеральные помыслы его и молодые сочувствия болезненно были затронуты грубой действительностью. Заграничные революционные движения, домашний бунт, неурядицы, строптивые замашки Варшавского сейма, на который еще так недавно он полагал лучшие свои упования, догадки и более чем догадки о том, что и в России замышляют что-то недоброе, — все эти признаки, болезненные симптомы, совокупившиеся в одно целое, не могли не отразиться сильно на впечатлительном уме Александра… В Александре не могло уже быть прежней бодрости и самонадеянности. Он вынужден был сознаться, что добро не легко совершается, что в самих людях часто встречается какое-то необдуманное, тупое противодействие, парализующее лучшие помыслы, лучшие заботы о пользе и благоденствии их… Тяжки должны быть эти разочарования и суровые отрезвления. Александр их испытал: он изведал всю их уязвительность и горечь. Строгие судьи, умозрительные и беспощадные, могут, конечно, сказать, что человек с твердой волей, одаренный могуществом духа, должен всегда оставаться выше подобных житейских невзгод и сопротивлений. Может быть. Но мы не чувствуем в себе достаточно силы, чтобы пристать к этим суровым приговорам. Мы полагаем, что если и были ошибки, то многие из них были искуплены подобными испытаниями и подобным горем. Мы здесь не осмеливаемся судить, мы можем только сострадать'.
Семеновская история подействовала на Александра так сильно еще и потому, что известие о ней совпало с получением сведений о существующих в России, в среде армейского офицерства, тайных обществах. Первый обстоятельный доклад об этом деле государю представил начальник III отделения корпуса жандармов генерал А. Х. Бенкендорф. В этом докладе уже были упомянуты почти все главные действующие лица будущего мятежа.
Бенкендорф советовал обратить особое внимание:
1) на Николая Тургенева, 'который нимало не скрывает своих правил, гордится названием якобинца, грезит гильотиной и, не имея ничего святого, готов всем пожертвовать в надежде выиграть все при перевороте; его-то наставлениями и побуждениями многим молодым людям вселен пагубный образ мыслей';
2) на Федора Глинку: '…Слабый человек сей, которому некоторые успехи в словесности и еще более лесть совершенно вскружили голову, который помешался на том, чтобы быть членом всех видимых и невидимых обществ, втирается во все знатные дома, рыскает ко всем видным людям, заводит связи, где только можно; для придания себе важности рассказывает каждому за тайну, что узнал по должности или по слабости начальника… и как в разговорах, так и в письме кстати и некстати прилепляет политику, которой вовсе не постигает, но блеском выражения и заимствованными мыслями слепит неопытных';
3) на 'всех Муравьевых, недовольных неудачей по службе и жадных возвыситься';
4) на 'Фон-Визина и Граббе, которые, судя по рассказам имеющих с ними короткие связи и по действиям их, готовы на все', и т. д.
'При судебном исследовании, — предупреждал Бенкендорф, — трудно будет открыть теперь что-либо о сем обществе (имеется в виду 'Союз благоденствия'. — С. Ц.): бумаги оного истреблены, и каждый для
