Солнце уже село, сгустились сумерки. В воздухе стоял аромат жимолости и чайных роз. Возле гаража, у каменной стены, цвели бледно-голубые и белые гортензии. Во дворах коттеджей росли символы Мыса Хаббарда – сосны и крупноплодные дубы. Послышался какой-то резкий назойливый звук – это ее отец обрабатывал наждачной бумагой дно своей лодки. Выглянув из кухонного окна, Румер смахнула с глаз волосы пшеничного цвета и поняла, что сейчас было самое время для прощания.
Она прошла в прихожую, где ее семья оставляла свои дождевики и резиновые сапоги. Поленья для растопки очага были свалены у стены – ее сосновые панели потемнели от времени и соленого морского воздуха. Лучины хранились в медном чайнике, а в углу стояли две клетки, которые Румер принесла из своего ветеринарного кабинета.
Они были прикрыты кусками яркой материи – старым чехлом и занавесками, – дабы зверье лишний раз не пугалось, и Румер присела, чтоб приподнять ткань с нижней клетки. Там, в глубине, затаился маленький коричневый кролик. Его влажные глаза блестели, а усики подергивались.
Она нашла его полтора месяца назад – он валялся без сознания рядом со статуей ангела, отмечавшей границу между ее двором и лужайкой Мэйхью. Отметки когтей у него на спине говорили о том, что он стал жертвой совы, которая подняла его высоко в воздух. Видимо, малыш дал ей отпор, выкрутился и полетел. Это было долгое падение, но Румер вправила ему лапку, зашила порезы, и кролик выжил.
– Ох, Румер, – сказала ей мать, когда в возрасте одиннадцати лет она провела всю ночь, присматривая за выпавшим из гнезда птенцом голубой сойки. – У природы свои законы. Иногда птички рождаются больными, и матери избавляются от них. Мы же не знаем…
– Я знаю, – упрямилась Румер. – Он просто слишком рано решил полетать. Он поправится. Я позабочусь о нем, а потом положу обратно в гнездо.
– Его не примут, Румер, – сказала миссис Мэйхью, лучшая подруга ее матери со времен детства. – Особенно после того, как к нему прикоснулись люди.
– Нет, примут, – твердо заявила Румер, мастеря ему гнездо в коробке из-под обуви. – Я уверена.
– Ладно, тогда не забывай заботиться и о себе. Хорошо, дорогая? Маленьким девочкам тоже нужно спать.
Румер слушала, но внутри у нее пылало такое возбуждение, что ей казалось – она уже никогда не заснет. Но когда на следующий день она отправилась посмотреть, как дела у маленькой сойки, то обнаружила ее хладный труп. От этого зрелища у нее судорогой свело живот, а пальцы отказывались слушаться ее, пока она осторожно трогала крылья птенчика, нащупывая сломанные косточки.
Теперь она вспомнила – Зеб помог ей похоронить птицу: у статуи ангела между их дворами. Тогда, стоя на коленях, выкапывая ямку и вдыхая запах свежей земли, она поняла, что хочет узнать все-все о лечении животных, и поэтому шепнула Зебу:
– Я стану ветеринаром.
– Серьезно, Ларкин? Хотя мне было ясно это еще когда тебе было пять лет…
Держа в руках кролика – который уже оправился после перелома, – она вышла на улицу. В высокой траве стрекотали кузнечики. Морские птицы с криками возвращались домой, на остров Галл-Айленд. Сосновые ветки шептались с ветром. Ее отец продолжал наждачить лодку. Чуть дальше по улице Винни распевала гаммы. Румер остановилась у изваяния ангела и положила кролика на землю в блестяще-зеленый мирт.
Тот замер, принюхался, а потом резво поскакал во двор Мэйхью. Румер спряталась в кустах и оттуда наблюдала за ним. «Я так и знала», – подумала она. Хотя в округе было полно других кроликов, ее выкормыш был членом старой семьи, жившей в глубокой норе под зарослями азалий.
Когда они с Элизабет и Зебом были детьми, матери рассказывали им обо всех животных, обитавших на Мысе, деревьях и цветах, что росли здесь, рыбах, плескавшихся в море, и звездах, сиявших в небе каждую ночь. Мэйхью и Ларкинам достались самые дикие, необжитые участки, поэтому детям было проще изучать и любить природу прямо на заднем дворе своих родительских домов.
Румер поглядела на соседний коттедж. Скольких бы владельцев он ни сменил, народ все равно называл его «Домом Мэйхью». Он стоял на гранитном фундаменте, его кровля по-прежнему отливала темно-зеленым, а в ставнях были вырезаны сосенки – в общем, ничего не изменилось с тех пор, когда тут жил Зеб. Забавно, но никто из трех последующих хозяев так и не удосужился сделать капитальный ремонт.
Высокие сосновые деревья отбрасывали тени на скалистую местность. Сады миссис Мэйхью были такими же, как и раньше: густые сплетения плюща и вирджинского винограда, редкие полевые цветы, вроде волчьей стопы и венериных башмачков, золотистых и ржаво-красных лилий, пробивавшихся – с таким душещипательным упорством! – из серого утеса, в основании которого кролики обустроили свою норку.
Посмотрев на запад, где был пляж и болота, Румер увидела зависший в небе полумесяц. Чуть ниже, справа от него, мерцала звезда. Меркурий? Венера? Она не могла определить наверняка; но появление планеты разбудило в глубине ее души что-то старое и почти забытое, и настолько горькое, что ей пришлось сорвать цветок жимолости и слизать нектар, чтобы прогнать этот другой привкус. В то же мгновение пение Винни смолкло.
Поглядывая на своего подопечного, она заметила, как из укрытия под азалиями вылезли еще два кролика. Они принюхались и попрыгали во двор. Румер видела, как шевелится бурьян – это кролики носились вокруг своего дружка, радуясь его возвращению.
Вдруг животные замерли, встали столбиком, превратились в статуи, наподобие каменного ангела. Обернувшись, Румер увидела, что кто-то поднимался к ней на холм. Это была Винни; Румер сразу узнала ее по сутулой походке и шуршанию подола ее длинной юбки по камням и траве. Позади нее шагала Куин Грейсон, с копной спутанных волос на голове, соседка Румер и слушательница ее курса по ветеринарии, который Ларкин читала в средней школе.
– Мы не опоздали? – спросила Винни, подойдя к Румер. Обитатели Мыса, как люди, так и звери, хорошо знали друг друга. Восьмидесятидвухлетняя Винни была здешней старейшиной. Куин уселась на землю, не сказав ни слова.
– Почти, – ответила Румер. – Я отпустила его пару минут назад – вон он, в азалиях. Видите?
– И семья приняла его обратно?
– А как же иначе.
